Ричард Бах

Вот вопрос, который я не раз слышал после опубликования “Чайки Джонатан Ливингстон”: “Что вы собираетесь писать дальше, Ричард? Что после Джонатана”?

Я отвечал тогда, что больше ничего не должен писать, ни слова, и что мои книги, взятые вместе, уже сказали все, что я просил их сказать. После того, как я голодал, и вынужден был продать машинку, и прочее в том же роде, я был рад, что не должен больше работать до полуночи.

Но каждое лето, или почти каждое, я выбирался на своем стареньком биплане в зеленотравные моря Среднего Запада, катал пассажиров по три доллара за рейс и начал снова ощущать прежнее напряжение. Осталось что-то, что я должен был сказать, — и не сказал.

Мне вовсе не нравится писать книги. Если я могу повернуться спиной к идее, которая притаилась в темноте, если я могу избежать этого и не открыть ей дверь, я даже не потянусь к перу.

Но иногда раздается взрыв, и летит стекло, кирпич, осколки сквозь переднюю стену, и кто-то или что-то осторожно подкрадывается по булыжнику, хватает меня за горло и тихо говорит: “Не отпущу тебя, пока не выскажешь меня словами на бумаге”. Вот как я повстречался с “Иллюзиями”.

Даже там, на Среднем Западе, когда я, бывало, лежал на спине и учился разгонять облака, я не мог прогнать эту историю из своего ума... Что если бы пришел кто-то, кто действительно годился для этого, и смог бы научить меня, как действует мой мир и как им управлять? Что если бы я встретил кого-то сверхпродвинутого?.. Что если бы Сиддхартха или Иисус пришли в наше время с властью над иллюзиями мира, ибо они знали бы реальность, лежащую за ним? И что если бы я лично встретил его, если бы он летал на биплане и приземлился на том же самом поле, что и я? Что сказал бы он, как бы он выглядел?

Быть может, он не был бы похож на мессию со страниц моего дневника, испачканного машинным маслом и в пятнах зелени от травы, быть может, он не сказал бы ничего такого, что говорится в этой книге. Но и тогда он говорил бы мне: мы притягиваем в свою жизнь все то, о чем думаем. Но если это правда, то так или иначе я привел себя к этому моменту по какой-то причине, — и вы также. Не случайно, наверное, вы держите эту книгу: возможно, есть что-то в этих приключениях, чтобы вы попали сюда и запомнили. Я выбираю способ думать таким образом. И я предпочитаю думать, что мой мессия вознесся в какое-то другое измерение, и это вовсе не выдумка, наблюдает за нами обоими и смеется от удовольствия, что все это случилось так, как было задумано.

Была середина лета, когда случай свел меня с Дональдом Шимодой. За четыре года полетов мне ни разу не встретился ни один пилот, который делал бы то же самое, что и я: перелетал с места на место на стареньком биплане и катал пассажиров — по три доллара за час полета. Но однажды, пролетая к северу от Ферриса, штат Иллинойс, я взглянул вниз из открытой кабины своего флита, и, поверите ли, там приземлился старый “Тревл Эйр-4000”, бело-золотой на изумрудно-зеленом огороженном поле.

Жизнь у меня свободная, но иногда она становится одинокой. Я увидел биплан, несколько минут подумал и решил, что не будет ничего плохого, если я ненадолго к нему приземлюсь. Убрав газ до малых оборотов, руль высоты до отказа вниз, мы — Флит и я — в широком развороте стали снижаться. Негромко и ласково, словно ветер в качающихся проводах, затянул мотор свое медленное “пок-пок”, замедляя вращение пропеллера. Я сдвинул защитные очки на лоб, чтобы лучше видеть, куда приземляться. Зеленые джунгли колосьев со свистом проносились подо мной, мелькнул забор, а затем, насколько я мог видеть, недавно скошенное поле. Я вывел руль высоты из скольжения вниз, сделал небольшой круг над землей. Трава била по шинам, затем тихо зашуршала земля под колесами, — замедление, замедление, и, наконец, быстрые выхлопы двигателя, и машина остановилась рядом с другим самолетом. Я выключил двигатель. Послышалось тихое “клак-клак”, пропеллер замер, и наступила тишина июльского дня.

Летчик “Тревл Эйр” сидел в траве, прислонясь к левому колесу своего самолета, и наблюдал за мной. С полминуты я тоже молчал, удивляясь его спокойствию. Я бы лично не был бы таким невозмутимым и не сидел бы так, наблюдая, как рядом со мной приземляется другой самолет, примерно в десяти ярдах. Я кивнул ему. Он мне понравился, сам не знаю почему.

— Ты тоже.

— Не хочу мешать тебе. Если я лишний, полечу дальше.

— Нет, я ждал тебя. Я улыбнулся на это:

— Прости, что опоздал.

— Ничего.

Я снял шлем и очки, вылез из кабины и спрыгнул на землю. После пары-другой "часов в кабине моего Флита это всегда приятно.

— Надеюсь, что ты не откажешься от ветчины и сыра, — сказал он, — хлеб с ветчиной, сыром, а может, и с муравьем.

Никаких рукопожатий, никаких церемоний знакомства.

Он не выглядел слишком крепким. Волосы до плеч, чернее, чем резина на колесах, к которым он прислонился. Глаза темные, как у ястреба. Хорошо, когда такие глаза у друга, но у любого другого они заставили бы вас чувствовать себя очень неуютно. Он вполне мог бы быть мастером каратэ, собирающимся продемонстрировать свое жесткое и бесшумное искусство.

Я взял у него сэндвич и стаканчик с водой из термоса.

— Ты кто? — спросил я. — За годы, что я катаю фермеров в самолете, я ни разу не видел ни одного такого же бродяги, как я.

— Да я ни на что особенно не гожусь, — сказал он вполне весело. — Немножко механик, сварщик, чуть халтурил с гусеничными тракторами. Задерживаясь на одном месте чуть больше, чем нужно, я попадаю в переделки. Поэтому я отремонтировал самолет и — бродяжничаю.

— А в каких моделях тракторов ты разбираешься? — Я с детства бредил дизельными тракторами.

— Д-8, Д-9. Да это было совсем недолго, в Огайо.

— Д-9! Такие большие, с дом! С двойным приводом! Это правда, что они могут сдвинуть гору?

— Есть гораздо лучшие способы двигать горы, — сказал он с улыбкой, которая длилась доли секунды.

На минуту я прислонился к нижнему крылу его самолета и смотрел на него. Игра света... На него трудно было смотреть вблизи. Как если бы он был окружен серебристым сиянием, создающим слабый светящийся фон.

— В какие такие переделки ты попадал?

— О, ничего особенного. Просто сейчас мне нравится все время передвигаться, как и тебе.

— И долго ты уже катаешь фермеров? — спросил я у него, глядя на самолет.

— С месяц, может, недель пять.

Он лгал. Пять недель полетов над полями — и кто бы вы ни были, на вашем самолете появятся и грязь, и солома на полу кабины. Хоть что-нибудь да будет. Но эта машина... Ни капли масла на ветровом стекле, ни пятнышка от травы на несущих плоскостях, ни налипших на пропеллере насекомых. Летом в Иллинойсе это невозможно ни для какого самолета. Я рассматривал Тревл Эйр еще минут пять, а потом вернулся и сел на траву под крылом лицом к летчику. Мне не бь1ло страшно. Мне все еще нравился этот парень, но только что-то здесь было не так.

— Почему ты говоришь мне неправду?

— Я сказал тебе правду, Ричард, — сказал он. Мое имя тоже написано на моем самолете.

— Слушай, человек не может катать пассажиров на своем самолете целый месяц без того, чтобы не замаслить его, или хотя бы, друг мой, не запачкать хоть что-нибудь. Хоть одно пятнышко на ткани, а? Господи, ну хоть травинка на полу?

Он спокойно улыбнулся мне.

— Есть вещи, которых ты не знаешь.

В этот момент он был чужаком, пришельцем с другой планеты. Я поверил, тому, о чем он говорил, но у меня не было никакого объяснения для пребывания этой ювелирной вещицы, чем по сути был его самолет, посреди летного поля.

— Это правда. Но когда-нибудь я их узнаю. Все узнаю. И тогда ты сможешь взять мой самолет, Дональд, потому что тогда мне уже не нужно будет летать.

Он посмотрел на меня с интересом, его черные брови поднялись.

— Да ну? Расскажи мне,

Я был в восторге! Кто-то хочет услышать мои теории!

— Долгое время люди не умели летать. Думаю, это происходило просто от того, что они считали это невозможным, поэтому они, конечно, и не научились первому закону аэродинамики. Мне хочется верить, что где-то существует другой закон: вам не нужны самолеты, чтобы летать... или проходить сквозь стены... или добираться до других планет. Мы можем научиться делать все это без машин. Если захотим.

Он улыбнулся едва заметно и серьезно кивнул.

— И ты думаешь, что научишься всему этому, если будешь катать пассажиров по три доллара за рейс?

Темные глаза спокойно смотрели на меня.

— Разве ты не веришь, что у тебя есть ведущий, если ты действительно хочешь научиться всему этому?

— Да, меня ведут. А кого нет? Я всегда чувствовал, что за мной наблюдают или что-то в этом роде.

— И ты думаешь, что тебя приведут к учителю, который поможет тебе?

— Если не случится так, что этим учителем окажусь я сам, тогда да.

— Может, так и случится, — сказал он.

Современный новый пикап неслышно подъехал к нам по дороге, подняв облако пыли, и остановился у поля. Дверца отворилась, и оттуда вышли старик и девочка лет десяти. Было так безветренно, что пыль оставалась висеть в воздухе.

— Это вы тут катаете?— спросил старик.

Поле нашел Дональд Шимода, и поэтому я молчал.

— Да, сэр, — сказал он весело. — Сегодня неплохо полетать, правда? Хотите?

— А если бы захотел, вы не станете выкидывать номера, делать всякие там кувырки?— глаза старика озорно блестели, пока он разглядывал нас, чтобы увидеть, принимаем ли мы его за простака-деревенщину.

— Захотите — будем, не захотите — не будем.

— Так вы, наверное, дерете за это чертову уйму денег?

— Три доллара наличными, сэр, за десятимннутный рейс. Это значит тридцать три и три десятых цента в минуту. Многие, кто рискнул, говорят, что дело того стоит.

У меня было странное чувство постороннего, который болтается тут и слушает, как другой делает свое дело. Мне понравилось то, что он сказал все так сдержано. Я так привык к тому, как я рекламировал свои полеты: “Парни, гарантирую вам наверху температуру на десять градусов ниже! Отправимся туда, где летают только птицы и ангелы! И все это за три доллара, мизерная часть содержимого вашего кошелька или кармана!”, что забыл, что это можно делать как-то иначе.

Это напряженная работа — летать и катать пассажиров в одиночку. Я привык к этому, но тут было еще и другое:

если у меня не будет пассажиров, мне нечего будет есть. Сейчас, когда я мог себе позволить побездельничать оттого, что мой обед не зависел больше от выручки, я мог хоть однажды расслабиться и понаблюдать.

Девочка отошла назад и тоже наблюдала. Белокурая, с карими глазами, с серьезным лицом, она стояла рядом, потому что тут был ее дедушка. Она не хотела летать. Чаще бывает как раз наоборот: жаждущие летать дети и осторожные взрослые; когда вы зарабатываете себе на жизнь, у вас вырабатывается чутье на такие дела, — и я точно знал, что девочка не полетит с нами, сиди мы тут хоть целое лето.

— Кто из вас, джентльмены? — спросил старик. Шимода налил себе в чашку воды.

— Ричард полетит с вами. У меня еще обед. Или ждите.

— Нет, сэр, я готов прямо сейчас. Мы можем пролететь над моей фермой?

— Конечно, — сказал я. — Только покажите, куда вам хочется полететь, сэр.

Я выгрузил из передней части кабины постель, ящик с инструментами и котелки, помог старику забраться на пассажирское кресло и пристегнул его ремнями. Затем я скользнул на заднее сидение и пристегнул свой ремень.

— Крутани, пожалуйста, пропеллер, Дон, хорошо?

— Давай. — Держа чашку с водой, он встал у пропеллера. — Как надо?

— Зажигание и тормоза. Поверни его тихонько. От толчка он сразу вырвется из руки.

Всегда, когда кто-нибудь поворачивал пропеллер Флита, он делал это слишком быстро, и по тем или иным, непонятным причинам, мотор не заводился. Но этот человек повернул его так тихонько, словно только этим занимался всю жизнь. Щелкнула пружинка стартера, искра проскочила в цилиндры, и старый мотор заработал совсем легко. Он вернулся к своему самолету, сел и завел разговор с девочкой.

В реве мотора и вихре летящей соломы Флит поднялся в воздух на двадцать футов (если сейчас мотор откажет, мы сядем в пшеницу), пятьдесят футов (теперь мы можем повернуть и сесть на выгоне — к западу тут выгон для коров), восемьдесят футов. Я выравниваю, следуя туда, куда указывает палец старика, против юго-восточного ветра. Три минуты лета, и мы делаем круг над фермерскими постройками, сараями цвета раскаленного угля, над домом, словно выточенным из слоновой кости, окруженном зарослями мяты. Позади дома огород, где растет сахарная кукуруза, салат и помидоры.

Человек на переднем сидении посмотрел вниз, когда мы кружили над фермой, в пролет между крыльями и расчалками Флита. На крылечке под нами появилась женщина в белом переднике поверх синего платья и помахала нам. Мужчина помахал ей в ответ. Потом они стали кричать, как им хорошо видно друг друга. Наконец он обернулся ко мне и кивнул, показывая, что довольно, спасибо, и что мы можем возвращаться.

Я сделал большой круг над городом Феррис, чтобы там знали, что можно будет полетать, и стал снижаться по спирали, чтобы показать, где это происходит. Когда я пошел на посадку, делая крутой вираж над полем, Тревл Эйр взмыл с земли и сразу же повернул в сторону фермы, над которой мы только что летали.

Когда-то я летал в составе пятерки, и 'на мгновение у меня возникло то же ощущение... один самолет взлетает с пассажирами, в то время, как другой приземляется. Мы коснулись земли с небольшим сотрясением и откатились до дальнего края поля, недалеко от дороги. Мотор заглох. Мужчина отстегнул пристяжной ремень, и я помог ему выбраться. Он достал из комбинезона бумажник, и, качая головой, отсчитал долларовые бумажки.

— Вот это поездка, сынок.

— Мы тоже так думаем. Мы предлагаем товар высшего сорта.

—Почему он?

— Вот что я тебе скажу. Твой друг продал бы золу самому дьяволу. Держу пари, разве не так?

— Почему вы так думаете?

— Из-за девочки, почему же еще. Чтобы моя внучка Сара полетела на самолете! — говоря так, он следил за Тревл Эйр, кружащим над фермой в голубой серебристой дымке воздуха. Он говорил так, как говорит спокойный человек, заметивший у себя в саду засохшую березу, которая вдруг расцвела и покрылась румяными спелыми яблоками.

— С самого рождения эта девочка до смерти боялась высоты. Вопит. Просто в ужас приходит. Она бы скорее голой рукой схватила шершня, чем залезла на дерево. Не полезла бы по лестнице на чердак, даже если бы началось наводнение. Девочка чудо как хорошо управляется с машинами, да и с животными неплохо ладит, но высота — от этого она бежит, как от чумы! И вот смотрите-ка — она летит!

Он продолжал говорить об этом и о других разных случаях, вспомнил, как много лет назад такие же вот бродяги, бывало, залетали через Гейсберг и Монмут на таких же, как у нас самолетах — у них тоже было по два крыла, — только те выделывали с ними черт знает что. Я смотрел, как далекий Тревл Эйр становится все больше, как он по спирали прошел над полем на более крутом вираже, чем сделал бы я, будь у меня на борту девочка, которая боится высоты, скользнул над пшеничным полем, забором, коснулся травы и приземлился на три точки так, что дух захватило. Дональд Шимода, должно быть, уже давно летает, раз он мог так посадить Тревл Эйр.

Самолет подкатил и остановился возле нас, для этого не пришлось делать никаких лишних усилий — пропеллер тихонько звякнул и остановился. И ни одной мертвой мушки на восьмифутовой лопасти. Я вскочил, чтобы помочь, отстегнул у девочки ремень, открыл для нее дверцу передней кабины и показал, куда поставить ногу, чтобы не повредить обшивку крыла.

— Как тебе понравилось?

Она даже не слышала, что я ей сказал.

— Дедушка! Я не боюсь! Мне было не страшно, честно! Дом был как игрушечный, и мамочка помахала мне, а Дон сказал, что я боялась просто потому, что однажды упала с высоты и умерла, и что больше я не должна бояться! Я буду летчиком, дедушка! У меня будет самолет, и я сама буду водить его и везде летать, и катать людей на своем самолете! Можно?

Шимода улыбнулся старику и пожал плечами.

— Это он сказал тебе, что ты будешь летчиком, да, Сара?

— Нет, я. Ведь я уже хорошо разбираюсь в моторах, ты же знаешь!

— Ну что ж, можешь поговорить об этом со своей матерью. Нам пора домой.

Эти двое поблагодарили нас, и один пошел, а другая вприпрыжку побежала к своему грузовичку, оба изменившиеся от того, что случилось на поле и в небе.

Появились еще два автомобиля, потом еще один, и весь день у нас было полно людей, которые хотели увидеть Феррис с воздуха.

Мы сделали двенадцать или тринадцать рейсов, при этом торопились, как только могли, после чего я помчался в город за бензином для Флита. Потом было еще несколько пассажиров, и еще, и настал вечер, а мы без остановки летали туда и обратно до захода солнца.

Где-то я прочитал: население 220, и к тому времени, как стемнело, я стал думать, что мы прокатили их всех, может и еще нескольких из пригорода. Я забыл спросить Дона о Саре, и о том, что он ей сказал, придумал ли какую-то историю, или то, что он думал о смерти, было правдой. И краем глаза, пока пассажиры рассаживались, я внимательно наблюдал за его самолетом. Нигде ни пятнышка, — он явно умудрялся в полете уворачиваться от насекомых, которых мне приходилось счищать с ветрового стекла после часа-другого лета.

Небо уже почти потемнело, когда мы закончили. К моменту, когда я сложил солому в свою жестяную печку, положил сверху угольные брикеты и разжег огонь, стало совсем темно, и огонь бросал яркие блики на самолеты, стоящие рядом, и на золотые стебли соломы вокруг нас. Я заглянул в ящик с продуктами.

— Суп или тушенку, или спагетти? — сказал я. — Может, груши или персики? Хочешь горячих персиков?

— Все равно, — сказал он мягко, — что-нибудь или ничего.

— Парень, ты что, не голоден? Это был трудный денек!

— Ты немного мне предлагаешь, ради чего стоило проголодаться, разве только это будет хорошая тушенка.

Я открыл банки тушенки своим шведским офицерским ножом, проделал то же самое с банкой спагетти и поставил обе банки на огонь. Карманы мои были набиты деньгами. Для меня это был один из наиболее приятных моментов дня. Я вытащил бумажки и пересчитал их, нимало не заботясь о том, чтобы расправить их или сложить. Оказалось 147 долларов, и я стал считать в уме, что дается мне с немалым трудом.

— Постой... постой... дай-ка подумать, четыре и два в уме... сорок девять рейсов сегодня. Дон, я побил тот рекорд, когда у меня был стодолларовый день, — только я да флит! Ты, должно быть, побил бы и двухсотдолларовый, ведь ты, в основном, возил сразу по двое?

— В основном... — повторил он.

— Кстати, о том учителе, которого ты ищешь... — немного погодя начал Дон.

— Не ищу я никакого учителя, — сказал я. — Я деньги считаю. Я могу неделю прожить на это. Целую неделю я могу ни фита не делать! Пусть хоть дождь зарядит, мне не страшно!

Он улыбнулся, глядя на меня. — Когда ты наконец накупаешься в деньгах, не будешь ли ты так добр передать мне тушенку?

Бесконечная толпа людей, людские потоки, текущие к одному человеку, который находится в центре. Затем поток людей превращается в океан, который вот-вот поглотит этого человека, но вместо того, чтобы утонуть, он идет по океану, посвистывая, и исчезает. Водный океан превратился в травяной. Бело-золотой Тревл Эйр приземлился на траве, из кабины выбрался пилот с матерчатым транспарантом: ЛЕТИТЕ — 3 долл. — ЛЕТИТЕ.

Было три часа утра, когда я проснулся от этого сна, помня его весь, и по какой-то непонятной причине почувствовал себя счастливым. Я открыл глаза и увидел, что большой Тревл Эйр стоит возле Флита. Шимода сидел на своей постели так же, как и тогда, когда я впервые встретил его, опершись на левое крыло своего самолета. Нельзя сказать, что я видел это ясно, просто знал, что это так.

— Эй, Ричард, — тихонько позвал он из темноты. — Разве это не объясняет тебе, в чем дело?

— Что объясняет мне?— сказал я, смутно соображая спросонок, все еще вспоминая сон и, кажется, ничуть не удивленный тем, что он еще не спит.

— Твой сон. Этот парень, толпа и самолет, — терпеливо проговорил он. — Тебе было любопытно узнать насчет меня, теперь ты знаешь. Все в порядке?

Было такое сообщение: Дональд Шимода, тот, которого прозвали “Механик — Мессия”, американский авиатор, исчезнувший однажды на глазах у двадцати пяти тысяч свидетелей. Это я помнил, читал на газетном стенде в каком-то городишке в Огайо, но только потому, что это было напечатано на первой странице.

— Дональд Шимода.

— К вашим услугам, — сказал он. — Теперь ты знаешь, и не ломай больше голову на эту тему. А теперь спи.

Но я долгое время думал об этом, прежде чем заснуть.

— Разве это можно... я и не думал... У тебя такое предназначение — Мессия, ведь от тебя ожидают, что ты спасешь мир, так? Я и не знал, что Мессия может вот так запросто закручивать гайки, а потом взять и все бросить.

Я сидел верхом на обтекателе Флита и рассматривал своего странного приятеля.

— Конечно, ты можешь отказаться. Бросить все, что хочешь, если передумал. Ты можешь перестать дышать, если захочешь.

Он пустил в воздух полетать отвертку Филлипса, просто так, для развлечения.

— Итак, отказываешься быть Мессией и, если мои слова звучат так, будто я оправдываюсь, то это, возможно, потому, что я действительно все еще чуть-чуть оправдываюсь. Лучше уж так, чем продолжать работу и ненавидеть ее. Хороший Мессия не испытывает чувства ненависти и свободен идти любой дорогой, по которой он хочет идти. Что ж, это, конечно, справедливо для любого. Мы все сыновья Бога, или дети Сущего, или идеи Разума, или еще чего-то, как ты это ни называй.

Я трудился над тем, чтобы затянуть гайки в основании цилиндра на моторе Киннера. Хороший двигатель — старенький В-5, но через какие-нибудь сто часов лета гайки так и норовят разболтаться, поэтому лучше уж не доводить до этого и подтянуть их заранее. И конечно, первая же, которую я попробовал ключом, была завернута на четверть оборота слабее, чем следует, и я порадовался своей предусмотрительности, решив заняться ими в это утро,.. до того, как появятся первые пассажиры.

— Дон, Дон, верно, но похоже, что мессианство отличается от других работ, а то, знаешь, Иисус бы вернулся и зарабатывал на жизнь тем, что строгал бы доски рубанком. Может быть, это только звучит странно.

Он задумался, пытаясь понять мою точку зрения.

— Я не понимаю, что ты этим хочешь сказать. Странно в этом как раз именно то, что Он не бросил все, когда они впервые стали называть Его Спасителем. Вместо того, чтобы удрать при этой скверной новости, Он попробовал рассуждать логически: “Ладно, я — Сын Бога, но мы все такие; я

— Спаситель, но и вы все тоже! Чудеса, которые я делаю

— и вы можете делать!” Любой человек в здравом уме понимает это.

Наверху на обтекателе было жарко, но мне вовсе не казалось, что я занимаюсь каким-то тяжелым трудом. Чем больше мне нужно было сделать, тем меньше я называл это работой. Я чувствовал удовлетворение, занимаясь тем, что не позволит цилиндру отвалиться от двигателя.

— Ну скажи, что тебе нужен еще ключ.

— Мне не нужно никакого ключа, и я оказался настолько духовно продвинутым, что смотрю на эти твои трюки, Шимода, просто как на игры умеренно развитого адепта, или, может, начинающего гипнотизера.

— Гипнотизера! Парень, ты все ближе к цели! Но уж лучше гипнотизер, чем Мессия. Что за скучная работа! И как это я не подумал, что она будет такой скучной.

— Ты знал, — сказал я мудро. Он только засмеялся,

— Ты когда-нибудь думал, Дон, что в конце концов может оказаться, что бросить не так- то уж просто. Может оказаться, что не так просто зажить жизнью простого человеческого существа.

Он не рассмеялся в ответ.

— Ты, конечно, прав, — сказал он и взъерошил волосы. — Стоило мне остаться в каком-нибудь месте на день-два дольше, и уже люди знали, что я представляю собой нечто странное. Погладишь меня по рукаву — и исцелишься от конечной стадии рака, — и неделя не пройдет, как я снова посреди толпы. Этот самолет дает мне возможность передвигаться, и никто не знает, откуда я пришел, и куда направлюсь дальше, а это меня вполне устраивает.

— Тебя ждут крутые перемены, круче, чем ты думаешь, Дон.

—Да ну?

— Да, в наше время все идет от материального к духовному... Хоть и медленно, но все же этого движения не остановить... Думаю, мир не оставит тебя в покое.

— Им нужен не я, а чудеса! А это я могу передать кому-нибудь еще. Пусть он будет Мессия. Я не скажу ему, что это скучная работа. И кроме этого: “нет настолько большой проблемы, чтобы от нее нельзя было убежать”.

Я соскочил с обтекателя на траву и стал подтягивать гайки на третьем и четвертом цилиндрах. Они не все разболтались, но некоторые следовало довернуть.

— Ты что, цитируешь изречения знаменитой собачки Снупи, Дон?

— Я буду цитировать истину отовсюду, где бы ни находил ее, не угодно ли вам это?

— Ты мастер убеждать, Дон. А что если я начну поклоняться тебе прямо сейчас? Что если я устану возиться со своим мотором и начну умолять, чтобы ты починил его за меня? Послушай: я отдам тебе все деньги, которые я получу, работая до захода солнца, все до последнего цента, если только ты научишь меня парить в воздухе! Если же ты не сделаешь этого, тогда я буду знать, что обязан молиться Тебе, Святому, Посланному Облегчить Бремя!

Он только улыбнулся в ответ. Я до сих пор думаю, что он не понимал, что не может убежать. Как мог я знать то, чего не знал он?

— У тебя был весь этот спектакль, который мы видим в фильмах об Индии? Толпы на улицах, миллионы рук, касающихся тебя, цветы и фимиам, золотые помосты, увешанные серебристыми гобеленами, где бы ты мог стоять и говорить?

— Нет. Еще до того, как я попросил эту работу, я знал, что не смогу этого вынести. Поэтому я выбрал Соединенные Штаты и получил только толпы.

Ему было мучительно вспоминать об этом, и я пожалел, что затеял этот разговор.

Он сидел в траве и продолжал говорить, глядя сквозь меня.

— Я хотел сказать: Бога ради, если вы хотите свободы и радости, неужели вы не видите, что этого нет нигде вне нас? Скажите себе, что это у вас есть — и это у вас будет! Действуйте так, как будто она ваша, и она будет ваша! Ричард, что же такого непонятного в этом? Но они даже не слышали, большинство из них. Чудеса — это все равно, что ходить на автогонки, желая увидеть аварии, так они ходили на меня, чтобы увидеть чудеса. Сначала ты просто не находишь себе места от бессилия, а через какое-то время все это становилось просто скучным. Я понятия не имею, как другие мессии могут выносить такое.

— Когда ты так изображаешь дело, оно теряет некоторую долю очарования, — сказал я. Подтянув последнюю гайку, я отложил инструменты. — Куда мы сегодня отправимся?

Он подошел к моей кабине, и вместо того, чтобы стереть насекомых с ветрового стекла, провел над ним рукой, и раздавленные маленькие создания ожили и улетели прочь. Его собственное ветровое стекло, конечно, никогда не нужно было чистить, и теперь я знал, что его мотор тоже никогда не потребует никаких забот.

— Я не знаю, — сказал он. — Я не знаю, куда мы направимся.

— Что ты хочешь сказать? Ты же знаешь будущее и прошлое всех вещей. Ты знаешь точно, куда мы летим! Он вздохнул.

— Да, но я стараюсь не думать об этом.

Я бы повернул на юг, но после взлета я остался с ним, и мы полетели на северо-восток в будущее, о котором он старался не думать.

— Где ты учился этому, Дон? Ты так много знаешь, а может, это мне просто кажется, что много. Ты действительно знаешь много? И это все практика? Разве не надо специального обучения, чтобы стать Учителем?

— Тебе дают читать книгу.

Я повесил только что выстиранный шелковый шарф на расчалке и уставился на него: — Книгу?

— Руководство для Спасителя. Что-то вроде библии для Учителей. Здесь где-то есть экземпляр, если тебе интересно.

Он порылся немного в своих вещах в багажнике за пассажирским сиденьем и подошел ко мне с томиком в руках. Переплет книги был сделан из какого-то материала, похожего на замшу.

“КАРМАННЫЙ СПРАВОЧНИК МЕССИИ”, — было напечатано черными буквами. — “ПАМЯТКА ДЛЯ ПРОДВИНУТОЙ ДУШИ”.

— Что ты имеешь в виду под “Руководством для Спасителей”? Тут написано: “Карманный справочник мессии”.

— Что-то вроде этого.

Он стал собирать вещи, разбросанные вокруг самолета, как будто решил, что пора двигаться дальше. Я перелистал книжку — собрание афоризмов и коротких советов.

“Однако прими свою смерть с серьезностью. Смеяться по пути к месту казни — это обычно бывает непонятно для менее развитых существ, и они назовут тебя сумасшедшим”.

— Ты читал о том, чтобы отказаться от перспективы, Дон?

— Нет.

— Тут сказано, что придется умереть ужасной смертью.

— Не обязательно. Зависит от обстоятельств и от того, как тебе по вкусу это обставить.

— А ты сам собираешься умереть ужасной смертью?

— Я не знаю. Не думаешь ли ты, что в этом не много проку, раз уж я бросил работу? Небольшого тихого вознесения было бы достаточно. Я решу через несколько недель, когда закончу то, ради чего я пришел.

То, как он временами разговаривал, я принимал за шутку, и не знал тогда, что он всерьез говорил о нескольких неделях. Я снова углубился в книгу. Это было знание такого рода, которое могло понадобиться Учителю. Тут все было в полном порядке.

— Да, — сказал я, продолжая читать. Раз уж это была книга только для Учителей, то я не хотел от нее отрываться,

Я заметил в книге нечто странное.

— Дон, страницы не пронумерованы.

— Да, — сказал он. — Ты просто открываешь ее, и перед тобой то, в чем ты больше всего нуждаешься.

— Волшебная книга?

— Нет. Ты можешь это делать с любой книгой. Можно это делать со старой газетой, если читать ее достаточно внимательно. Разве ты не поступал так когда-нибудь, — когда в голове у тебя какая-то проблема — ты открываешь любую книгу, и смотришь, что она говорит тебе?

—Нет.

— Ну что ж, попробуй как-нибудь.

Я попробовал. Закрыл глаза и задал себе вопрос, что случится со мной, если я и дальше останусь с этим странным человеком. Забавно было быть с ним, но я не мог избавиться от ощущения, будто что-то отнюдь не забавное скоро случится с ним, и мне бы не хотелось оказаться поблизости, когда это произойдет. Думая об этом, все еще держа глаза закрытыми, я открыл книгу, и потом, уже открыв глаза, прочел:

Выбрать другое прошлое? В буквальном или в переносном смысле, что бы это могло значить?

— Думаю, мой ум просто лукавит, Дон. Я не знаю, как это возможно для меня — выучить всю эту штуковину.

— Практика. Немного теории и масса практики, — сказал он. — Займет у тебя недели полторы.

— Полторы недели.

— Да. Поверь, что тебе известны все ответы, и ты их узнаешь. Поверь, что ты Учитель, — и ты становишься им.

— Я никогда не говорил, что я хочу быть каким бы то ни было учителем!

— Верно, — сказал он, — не говорил. Но я оставил книжку у себя, а он так и не попросил ее вернуть. Никогда.

фермерам на Среднем Западе нужна хорошая земля для работы, для процветания. Так же она нужна и бродячим летчикам. Им нужно быть поближе к своим клиентам. Они должны найти поле недалеко от города, луг или поле, поросшее травой или овсом, или скошенной пшеницей, и чтобы поблизости не было коров, которые могли бы объедать перкаль с самолетов; чтобы рядом была дорога для автомашин, калитка в заборе для людей; поле должно быть расположено так, чтобы самолету не приходилось пролетать слишком низко над каким-нибудь домом, оно должно быть достаточно ровным, чтобы машина не развалилась на части, трясясь на ухабах со скоростью 50 км/час; оно должно быть достаточной длины, чтобы можно было безопасно взлетать и приземляться тихим летним днем; но главное, хозяин должен дать разрешение использовать его в течение дня.

Зная, что самолет Шимоды не может приземлиться здесь, я положил своего Флита на левое крыло, носом вверх, выключил мотор и стал спускаться на бейсбольное поле. Мы коснулись земли сразу за забором с левой стороны поля и поехали до полной остановки, так, что еще осталось место. Мне просто хотелось покрасоваться, показать ему, что может Флит, если им управлять как следует.

Выхлоп дроссельного клапана развернул меня для нового взлета, но когда я повернул, чтобы подняться в воздух, Тревл Эйр был уже тут как тут, весь готовый к спуску. Хвост опущен, правое крыло вверх — он был похож на великолепного кондора, садящегося на траву.

Я просто сидел в кабине и смотрел, пока он выруливал и глушил мотор. Когда я тоже выключил мотор, все еще уставившись на него, он окликнул меня:

— Недурное поле ты отыскал! И к городу близко, правда? Наши первые пассажиры, двое мальчишек на мотоцикле “Хонда”, уже заворачивали к нам, чтобы выяснить,

что происходит.

— Что ты хочешь этим сказать — “близко к городу? ” — закричал я, все еще оглушенный шумом мотора.

— Так он же в половине квартала отсюда!

— Нет, не это! ЧТО ЭТО БЬ1ЛО ЗА ПРИЗЕМЛЕНИЕ?! В Тревл Эйр-то? Как ты здесь приземлился? Он подмигнул мне: — Магия!

— Нет, Дон... правда! Я же видел, как ты приземлился! Он мог видеть, что я потрясен и не на шутку испуган.

— Ричард, ты хочешь знать ответы на вопросы о летающих гаечных ключах, об исцелении всех болезней, о превращении воды в вино, о хождении по воде и о посадке Тревл Эйр на площадку в сотню футов? Ты хочешь знать, как творить все эти чудеса?

Я почувствовал себя так, словно он направил на меня лазер.

— Я просто хочу знать, как ты здесь приземлился...

— Послушай! — закричал он через пространство между нами, — что такое этот мир? И все в нем? ИЛЛЮЗИИ, Ричард! Каждая частица его — иллюзии! Неужели ты этого не понимаешь?!

Не было ни улыбки, ни подмигивания. Словно он был в ярости от того, что я не знал этого давным-давно.

Мотоцикл остановился у хвоста самолета; вид у мальчишек был такой, словно они тут же готовы были лететь.

— Да, — это все, что пришло мне в голову. — Ладно. Согласен на иллюзии.

Они насели на него, чтобы он их быстренько покатал, а мне оставалось только разыскать владельца поля и получить разрешение на полеты с его пастбища.

Одно только можно сказать о взлетах и посадках Тревл Эйр в этот день: было похоже, что это поддельный Тревл Эйр. Будто на самом деле это был маленький Е-2 или вертолет, переодетый в костюм Тревл Эйр. Во всяком случае, мне было гораздо легче принять невесомый полет гаечного ключа, чем оставаться спокойным при виде самолета, взмывающего в воздух с пассажирами на борту на скорости 40 километров в час. Одно — верить в левитацию, когда вы ее видите, и совсем другое — полностью поверить в чудо.

Я должен думать о том, о чем он говорил так просто. Иллюзии. Как-то раньше он говорил это же... Когда я был мальчиком и учился фокусам — цирковые волшебники говорили об этом! Они осторожно говорят нам: “Смотрите, то, что вы сейчас увидите, это не чудо, это на самом-то деле и не магия — это ИЛЛЮЗИЯ магии”. Затем они вытаскивают лоскут из грецкого ореха и превращают слона в теннисную ракетку.

В какой-то вспышке внутреннего озарения я вытащил из кармана “Справочник Мессии” и открыл его. Две фразы одиноко стояли на странице:

Я не совсем знаю, почему, но прочитав это, я успокоился. Мое замешательство исчезло. Я читал снова и снова, пока не смог повторить эти фразы с закрытыми глазами.

Городок назывался Троя, и пастбища там были для нас такими же хорошими, как в Феррисе, где мы были до этого. Но в Феррисе у меня было ощущение спокойствия, а здесь в воздухе было какое-то напряжение, которое мне не нравилось. Полеты, которые для наших пассажиров были приключением, редкостным событием в жизни, для меня были обычным будничным делом, над которым сейчас нависало облако странной тревоги. Моим приключением бь1ло то, что я летаю с этим странным чудаком... то невозможное, что он делал со своим самолетом, и те странные вещи, которые он говорил, чтобы объяснить это.

Жители Трои были ошеломлены чудом полета Тревл Эйр не больше, чем был бы ошеломлен я, если бы в полдень вдруг зазвонил колокол, который не звонил вот уже шестьдесят лет... Они не знали, что то, что происходит тут, было невозможно.

— Спасибо за полет! — говорили они. — И это все, чем вы можете зарабатывать себе на жизнь? Неужели вы нигде не работаете?

Или еще:

— Почему вы выбрали такое маленькое местечко, как Троя? Или:

— Джерри, твоя ферма выглядит не больше коробки из-под башмаков!

У нас был хлопотливый день. Было очень много людей, которые хотели полетать, и нам предстояло заработать кучу денег. Однако что-то во мне все время шептало: удирай, удирай прочь от этого места. Прежде я не обращал на это внимания, и всегда сожалел об этом впоследствии.

Часа в три я остановил мотор и пошел за топливом. Я дважды сходил туда и обратно с двумя пятигалонными канистрами и принес с бензоколонки Шелл автомобильный бензин. И тут меня осенило, — я ни разу не видел, чтобы Тревл Эйр заправлялся. Шимода не заправлял свой самолет, начиная с какого-то времени, еще до Ферриса, и к этому времени он уже налетал часов семь, начинался восьмой, без единой капли бензина или хотя бы масла. Я знал, что он хороший человек и не причинит мне зла, но все-таки испугался. Как ни экономь, можно заставить Тревл Эйр работать самое большее пять часов. Но не восемь часов взлетов и посадок.

Он все летал и летал, полет за полетом, пока я заливал бензин в центральный отсек своего бака и добавлял кварту масла в мотор. Из людей, ожидающих полетов, образовалась очередь... и, похоже, ему не хотелось их разочаровывать.

Мне как-то удалось перехватить его, когда он помогал какому-то мужчине и его жене забираться в кабину. Я изо всех сил старался, чтобы мой голос казался небрежным и звучал как можно спокойнее.

— Дон, как у тебя с топливом? Не нужно ли тебе бензина? — Я стоял у крыла его самолета с пустой пятигалонной канистрой в руке. Он посмотрел мне прямо в глаза и нахмурился, озадаченный, словно я спросил его, не нужно ли ему воздуху, чтобы дышать.

— Нет, — сказал он, и я почувствовал себя тупым первоклашкой на задней парте. — Нет, Ричард, мне не нужно бензина.

Я почувствовал раздражение. Все-таки я знаю кое-что о самолетных моторах и о топливе.

— Ну ладно, — рассердился я на него, — а как насчет урана?

Он засмеялся, и я сразу растаял.

— Спасибо, не надо. Я заправлял его в прошлом году И вот он уже в кабине, и улетел со своими пассажирами, совершив сверхъестественно медленный взлет.

Сперва мне захотелось, чтобы люди ушли домой, затем — чтобы мы убрались отсюда поскорее, потом у меня появилось ощущение, что я должен убраться отсюда сей же час. Все, чего мне хотелось, это улететь и найти большое пустое поле подальше от какого бы то ни было города, и просто сесть и подумать, и записать то, что происходит, в свой журнал, и хоть как-то разобраться во всем этом. Я не сел в самолет, отдыхал, ожидая, пока приземлиться Дон. Я подошел к его кабине, закрываясь от урагана, поднятого большим пропеллером.

— Я налетался, Дон. Собираюсь отчаливать, приземлиться подальше от города и немного передохнуть. Славно было летать с тобой. Увидимся как-нибудь, о'кей?

Он и глазом не моргнул.

— Еще один полет, и полетим вместе. Там один парень ждет.

— Ладно.

Парень ждал в видавшем виды инвалидном кресле, проехав целый квартал до поля... У него был вид человека, словно смятого, вдавленного в сидение какой-то огромной тяжестью, но он был здесь, потому что он хотел летать. Были и другие люди, человек сорок или пятьдесят; кто был в машине, кто на поле, и все они с любопытством наблюдали, как Дон втащит этого парня из кресла в самолет. Он вообще об этом не думал.

— Хочешь лететь?

Человек в инвалидном кресле улыбнулся искривленной улыбкой и кивнул как-то боком.

— Ну так полетели, — сказал Дон тихо, как будто разговаривая с кем-то, кто давно ждал очереди и чье время принять участие в игре пришло. Если и произошло что-то странное в этот момент, то, оглядываясь назад, я могу сказать, что это была напряженная сила, с которой он говорил. Она не была нарочитой, это так, но это также была и команда, которая подразумевала, что человек встанет и заберется в самолет, и никаких отговорок. То, что случилось потом, было похоже на то, как если бы человек играл последнюю сцену в роли инвалида-калеки. С него свалилась огромная тяжесть, словно ее и не было. Это было похоже на инсценировку. Он сорвался с кресла и, поражаясь сам себе, чуть ли не бегом направился к Тревл Эйр. Я стоял совсем рядом и слышал, как он сказал:

— Что вы сделали? Что вы со мной сделали?!

— Ты полетишь или нет?— сказал Дон. — Цена три доллара. Деньги вперед.

— Лечу! — крикнул тот. Шимода даже не помог ему забраться в переднюю кабину, как он обычно делал с другими пассажирами.

Те, кто был в машинах, вышли, среди наблюдающих быстрой волной пронесся гул, после чего наступила потрясающая тишина. Человек не ходил с тех пор, как пятнадцать лет назад его грузовик свалился с моста. И вот, словно ребенок, привязавший себе крылья из простыни, он прыгнул в кабину, скользнул на сидение, излишне жестикулируя, словно ему только что дали руки, которыми можно поиграть.

Прежде, чем кто-либо успел заговорить, Шимода открыл до отказа дроссельную заслонку вырулил в воздух, круто огибая деревья и бешено набирая высоту.

Может ли быть мгновение счастливым и вместе с тем — ужасающим? Потом последовало множество мгновений, подобных этому. Это было чудо, чудесное исцеление человека, который выглядел так, как и полагается выглядеть калеке, и в то же самое время что-то тревожное должно было произойти, когда эти двое вернутся на землю. Масса людей теперь превратилась в плотную, застывшую в ожидании группу, а плотная группа людей — толпа, и в этом нет ничего хорошего. Шли минуты, и глаза сверлили малюсенькую точку, беззаботно летевшую в солнечных лучах, и должно было произойти что-то ужасное. Тревл Эйр, сделав несколько плавных ленивых восьмерок, тугую спираль, застыл в воздухе над забором, похожий на медленную шумную летающую тарелку, которая собирается приземлиться. Если бы у него была хоть крупица здравого смысла, он бы высадил своего пассажира на дальнем конце поля, — быстро высадил бы и исчез. Людей стало больше, появилась еще одна инвалидная коляска, которую бегом катила какая-то женщина.

Дон подъехал к толпе, развернул самолет так, что пропеллер оказался с другой стороны, и заглушил мотор. Люди подбежали к кабине, и на какое-то мгновение мне показалось, что они собираются содрать обшивку с фюзеляжа, чтобы добраться до тех двоих.

Было ли это трусостью? Я не знаю. Я побрел к своему самолету, включил клапаны и зажигание, запустил пропеллер, чтобы заработал мотор. Затем забрался в кабину, повернул Флита против ветра и взлетел. Последний мой взгляд запечатлел Дональда Шимоду, сидящего на самом краю своей кабины, а вокруг него была толпа.

Я повернул на юго-восток, затем на восток, и вскоре на первом же большом поле, где были деревья, дающие тень, и ручеек, из которого можно пить, я приземлился на ночь. Поле было далеко от города.

И сегодня я не могу сказать, что со мной было. Просто какое-то гнетущее чувство увело меня прочь от этого чудесного парня, от Дональда Шимоды. Если в какое-то дело замешан рок, то даже сам Мессия не может меня удержать.

В поле было тихо. Это был огромный безмолвный луг, открытый небу. Единственный звук исходил от ручейка, да и тот едва был слышен. Снова один. Человек привыкает к тому, что он одинок, но нарушьте это одиночество хотя бы на день, и вам придется привыкать к нему снова.

— 0'кей, какое-то время было весело, — сказал я лугу, — это было славно, и, может быть, я мог бы многому научиться у этого парня. Но с меня довольно толп, даже счастливых... Если толпу напугать, то она либо распинает, либо поклоняется. Извините, это уж слишком!

Сказав это, я осекся. Слова, которые я произнес, могли быть точными словами Шимоды. Почему он там остался? У меня хватило здравого смысла уйти, а я вовсе не был мессией.

Иллюзии. Что он подразумевал под иллюзиями? Это значило больше, чем что бы то ни было из того, что он говорил и делал — он был в ярости, когда говорил: “ВСЕ ЭТО — ИЛЛЮЗИИ”. Это было проблемой, конечно же, и мне нужны были ее дары, но я все еще не знал, что она означала.

Вскоре я развел костер, сварил себе нечто вроде гуляша из остатков соевых бобов, сухой вермишели и двух сосисок — остатки трехдневной давности, которые еще можно было пустить в дело. Ящик с инструментами лежал как раз рядом с ящиком продуктов, и без всякой причины я вытащил ключ 9 на 16 и стал смотреть на него, потом начисто обтер и стал мешать им гуляш.

Если все иллюзии, мистер Шимода, то что же реально? И если эта жизнь — иллюзия, то зачем тогда мы ее проживаем? Наконец, я отказался от дальнейших попыток. Подбросил гаечный ключ еще два раза и перестал. И этот отказ неожиданно стал радостным. Все вокруг неожиданно стало счастливым — и то, что я был там, где я есть, и то, что знаю, хоть это и не было ответом на вопрос обо всем существующем или даже о нескольких иллюзиях.

Когда я бываю один, я иногда пою: “О я и старая Краска!..” — пел я, похлопывая крыло Флита с чувством настоящей любви к нему (не забывайте, что не было никого, кто мог бы меня услышать). “Мы бродим по небу... Скачем по полям, пока кто-нибудь из нас не сдает...” Музыка и слова возникали по мере того, как я пел. — “И я не был тем, кто сдается, Краска... Пока у тебе не сломается ЛОНЖЕРОН... а тогда я просто прикручу его вязальной проволокой... и мы полетим дальше... МЫ ПОЛЕТИМ ДАЛЬШЕ...”

Строчки тянутся бесконечно, пока я в настроении и счастлив, поскольку рифма тут — дело десятое. Я перестал думать о проблемах Мессии: не существовало никакого способа, при помощи которого я мог вычислить, кто он, и что за этим кроется, поэтому я перестал стараться, и, догадываюсь, что это-то и сделало меня счастливым..

Задолго до десяти костер погас, вместе с ним стихла и моя песня.

— Где бы ты ни был, Дональд Шимода, — сказал я, расстилая под крылом одеяло, — желаю тебе счастливого полета и никаких толп. Если это то, чего ты хочешь. Нет, беру эти слова обратно. Я желаю, дорогой одинокий Мессия, чтобы ты нашел все, чего бы ты ни захотел найти. Его книжечка выпала из моего кармана, когда я снимал рубаху, и я прочитал там, где она открылась:

Я не понял, как это все относится ко мне, и напомнил себе, что никогда не следует позволять книге занимать место моих собственных мыслей. Я поворочался под одеялом, а потом отключился, словно погасла электрическая лампочка, без сновидений, под небом и несколькими тысячами звезд, которые, может, и были иллюзиями, но иллюзиями прекрасными, это уж точно.

Я никогда не говорю “черт” или “дьявол” — пережиток моего детского эго. Но я был здорово озадачен, тут ничего другого не скажешь. Что происходит с моим гаечным ключом? Дональд Шимода был от меня по меньшей мере в шестидесяти милях, где-то за горизонтом. Я поднял эту штуковину, рассмотрел ее и взвесил в руке, чувствуя себя доисторической обезьяной, которая не может понять, как перед самым ее носом крутится колесо. Должна же быть какая-то причина...

Наконец, я отказался, раздраженный, положил его в ящик с инструментами и развел костер, чтобы испечь себе лепешку. Спешить было некуда. Могу здесь остаться на весь день, если захочу...

Хлеб хорошо поднялся на сковородке, и я совсем уже было собрался перевернуть его, как услышал в небе какой-то звук, доносившийся с запада. Ничто не предвещало того, что звук мог исходить от самолета Шимоды, ни того, что кто-то выследил меня на этом уединенном поле среди миллионов полей на Среднем Западе, но я знал, что это он, и стал насвистывать... следя за хлебом и за небом, пытаясь думать о чем-нибудь очень спокойном, что мог бы сказать ему, когда он приземлится.

Конечно же, это был Тревл Эйр. Низко пролетев над Флитом, он круто, рисуясь, повернул, скользнул в воздухе и приземлился на той скорости, с которой и следует приземляться Тревл Эйру. Он подвел самолет и заглушил мотор. Я не сказал ничего. Помахал ему, но не сказал ни слова. Свистеть я тоже перестал. Он вылез из кабины и подошел к костру.

— Привет, Ричард,

— Ты опоздал, — сказал я, — хлеб чуть подгорел. \

— Прости.

Я протянул ему чашку с водой из ручья и оловянную тарелку с половиной лепешки и куском маргарина.

— Как там все кончилось?

— Кончилось о'кей, — сказал он наконец, разглядывая свою еду, — это какая-то страшная гадость.

— Ну что ж, — он усмехнулся, — сейчас я говорю как Бог. Я бы сказал, что ты веришь, что он хороший, и поэтому он для тебя вкусен. Попробуй его без того, чтобы верить в то, во что ты веришь, а хлеб напоминает нечто... пожар после наводнения... мельница... Тебе не кажется? Я думаю, ты специально положил туда траву?

— Прости. Она, видно, упала туда с моего рукава. Но не кажется ли тебе, что сам по себе хлеб, не трава и не этот подгоревший кусок, — хлеб насущный...

— Ужасный, — сказал он, протягивая мне назад хлеб, от которого он откусил лишь кусочек, — лучше уж я поголодаю. Персики еще остались?

— В ящике.

Как он отыскал меня на этом поле? Самолет с размахом крыльев в 28 футов — не слишком заметная мишень на площади в десять тысяч квадратных миль прерий, особенно если лететь против солнца. Но я поклялся не спрашивать. Если он захочет рассказать мне, пускай сам расскажет.

— Но как ты нашел меня?— сказал я. — Я же мог приземлиться где угодно.

Он уже открыл банку с персиками и ел их с помощью ножа... Тоже нелегкое дело.

— Подобное притягивает подобное, — промямлил он, уронив кусок персика.

—Что?

— Космический закон.

— А-а.

Я доел свой хлеб, а затем почистил сковороду песком из ручья.

— Может, объяснишь? Как это я подобен вашей высокочтимой персоне? Или под “подобием” ты подразумеваешь, что самолеты подобны, или что-нибудь в этом роде?

— Мы, чудотворцы, должны держаться вместе, — сказал он. Слово звучало одновременно и шутливо, и ужасающе, — так он это сказал.

— Как это, Дон? Твое последнее заявление мне не совсем понятно. Может, скажешь мне, что у тебя было на уме, когда ты сказал: “Мы, чудотворцы”?

— По положению ключа 9 на 16 на ящике с инструментами я бы сказал, что нынче утром ты забавлялся этим трюком с левитацией. Скажи мне, если я ошибаюсь.

— Ничем я не забавлялся! Я проснулся... Эта штуковина разбудила меня сама!

— О, сама, — он смеялся надо мной.

— ДА, САМА!

— Твое понимание чудотворения так же глубоко, как и твое понимание хлебопечения.

Я ничего не ответил на это, только устроился поудобнее на постели и старался быть как можно более спокойным. Если у него было что сказать, он сможет сказать это, когда сочтет нужным.

— Некоторые из нас делают эти вещи сперва бессознательно. Наш бодрствующий ум не принимает этого, поэтому мы совершаем эти чудеса во сне. — Он посмотрел на небо и на первые маленькие облачка. — Не будь нетерпеливым, Ричард. Мы все на пути к тому, чтобы научиться большему. Теперь это придет к тебе очень быстро, и ты станешь мудрым старым духовным маэстро раньше, чем узнаешь об этом.

— Что это значит — “раньше, чем узнаешь об этом?” Я не хочу узнавать об этом! Я ничего не хочу знать!

— Ты ничего не хочешь знать?

— Ну, ладно. Я хочу знать, почему существует этот мир и почему я живу здесь, и куда попаду потом... я хочу знать. Как летать без самолета, если я захочу.

— Извини.

— Что извинить?

— Так не пойдет. Если ты хочешь узнать, почему существует этот мир, как он устроен, ты автоматически начинаешь совершать чудеса, или то, что принято называть чудесами. Но, конечно, ничто не чудесно. Узнай то, что знают маги, и это уже не есть магия. — Он отвел взгляд от неба. — Ты больше не должен стремиться быть похожим на других. Ты просто еще не осознаешь, что ты это знаешь,

— Я не помню, — сказал я, — не помню, чтобы ты спрашивал меня, хочу ли я этому научиться, чему бы то ни было, что привлекает к тебе толпы и несчастье всю жизнь. Может — просто выскочило из головы.

Вскоре после того, как я это сказал, я уже знал, что он скажет, — что я вспомню позже, — и он будет прав.

Он растянулся на траве, и остатки муки в мешке служили ему подушкой.

— Послушай, не беспокойся насчет толпы. Они не тронут тебя, если ты этого не захочешь. Помни — ты Волшебник, у-уффф! — ты невидим и проходишь сквозь двери.

— Толпа сцапала тебя в Трое, разве не так?

— Разве я говорил, что не хочу этого? Я это им позволил. Мне это нравилось. В нас во всех есть что-то от плохого актера, иначе мы бы никогда не стали Мастерами.

— Разве ты не отказался?.. Не я ли читал?..

— Так уж получилось, что оставаться Одним-Единственным-На-Полной-Ставке — эту работу я напрочь отверг. Но я не могу разучиться тому, на что потратил жизнь, правда ведь?

Я закрыл глаза, жуя соломинку.

— Послушай, Дональд, — что ты мне пытаешься все время сказать? Почему ты не можешь сказать мне прямо, что происходит?

Долгое время стояла тишина, и затем он сказал:

— Может быть, лучше ты сам мне скажешь? Ты скажешь мне то, что я пытаюсь сказать тебе, а если я ошибусь, ты меня поправишь.

Минуту а раздумывал об этом, а затем решил удивить его:

— Давай, я скажу тебе. — Я выдержал паузу, чтобы посмотреть, как долго он сможет ждать, если то, что он имеет в виду, не будет высказано слишком быстро. Солнце поднялось уже достаточно, чтобы давать тепло, и где-то далеко, на невидимом поле какой-то фермер начал работать на дизельном тракторе, обрабатывая поле в воскресенье.

— 0'кей, я скажу тебе. Во-первых, это не было совпадением, когда я впервые увидел тебя на поле около Ферриса, правда?

Он был тих, как растущая трава.

— И, во-вторых, между тобой и мной существует своего рода мистическое соглашение, о котором я, очевидно, забыл, а ты — нет.

Дул тихий ветерок, с каждым дуновением принося и унося отдаленный гул работающего трактора.

Какая-то часть меня, слушающего, не думала, что то, что я говорю — выдумка. Я придумывал правдивую историю.

— Я хочу сказать тебе, что мы встретились три или четыре тысячи лет назад, днем раньше, днем позже. Нам нравятся те же приключения, возможно, мы ненавидим тех, кто разрушает, учимся с одинаковым удовольствием, одинаково быстро. У тебя память лучше. То, что мы встречаемся опять — и есть то, что ты имеешь в виду, говоря, что “подобное притягивает подобное”.

Я подобрал другую соломинку. — Как у меня получается?

— Поначалу я думал, что это будет длинная дорога, — сказал он. — Так оно и будет, но, я думаю, есть ничтожный шанс, что на этот раз ты уложишься в срок. Валяй, говори.

— И вообще, мне незачем слушать дальше, потому что ты уже знаешь то, что знают другие люди. Но если бы я не сказал этого вслух, то ты бы не знал, что я думаю, знаю, а без этого я не смогу научиться вещам, которым хочу научиться. — Я положил соломинку. — К чему это? Зачем тебе сдались такие, как я, Дон? Куда бы ни направлялись такие возвысившиеся люди, как ты, для них все эти чудодейственные силы — побочный продукт. Я тебе не нужен. Тебе вообще ничего не нужно от этого мира.

Я повернул голову и посмотрел на него. Глаза его были закрыты.

— Как не нужен бензин Тревл Эйру?— сказал он.

— Верно, — сказал я, — поэтому все, что осталось в этом мире — это скука... нет никаких приключений, раз ты знаешь, что тебя не может обеспокоить ни одна вещь на земле. Твоя единственная проблема в том, что у тебя нет проблем!

Сказать это, подумал я, было ужасной вещью.

— Тут ты промахнулся, — сказал он. — Скажи мне, почему я отказался от своей работы... ты знаешь, почему я отказался работать Мессией?

— Ты говорил, толпы. Всяк хотел, чтобы ты совершал свои чудеса для него.

— Да. Но это не во-первых. А во-вторых. Толпобоязнь — это твой крест, Ричард, а не мой. Меня утомляет не просто толпа, а толпа, которой вообще наплевать на то, что я пришел сказать. Можешь пройти пешком по океану от Нью-Йорка до Лондона, можешь таскать из вечности золотые монеты, и все равно не заставишь их заинтересоваться, представляешь?

Когда он говорил все это, он выглядел таким одиноким, каким я не видел ни одного человека на земле. Ему не нужны были ни еда, ни кров, ни деньги, ни слава. Он умирал от необходимости сказать то, что он знает, и никому не было интересно выслушать это.

Я нахмурился, чтобы не пустить слезу.

— Ну что ж. Сам напросился, — сказал я. — Если твое счастье зависит от того, что делает или не делает кто-то другой, то я полагаю, что у тебя все-таки есть проблема.

Он вскинул голову и глаза его сверкнули, словно я ударил его гаечным ключом. Я сразу же подумал, что было бы неразумно настраивать этого парня против себя. Человек быстро сгорает, если в него ударит молния. Но он улыбнулся своей мимолетной улыбкой,

— Знаешь что, Ричард, — медленно сказал он. — Ты... Ты... прав!

Он снова затих, почти в трансе от того, что я сказал. Не замечая этого, я продолжал говорить ему о том, как мы встретились, и о том, чему учиться, обо всех этих идеях, которые проносились в моей голове, подобно утренним кометам и дневным метеоритам. Он лежал очень тихо на траве, не двигаясь и не говоря ни слова. К полудню я закончил свою версию устройства вселенной и обо всем, что в ней пребывает.

— И я чувствую себя так, словно я только начал, Дон, еще столько всего можно сказать. Как я все это знаю? Как это происходит?

Он не отвечал.

— Если ты ждешь от меня, что я буду отвечать на свои собственные вопросы, то признаюсь, что я не знаю. Почему я могу говорить обо всех вещах сейчас, хотя раньше я даже не пытался? Что случилось со мной?

Никакого ответа.

— Дон, теперь бы ты поговорил, а? Пожалуйста... Он не говорил ни слова. Я объяснил ему панораму жизни, и мой Мессия, как бы услышав все, что ему было нужно, в одной случайной фразе о счастье, крепко уснул.

Среда, шесть часов утра. Я еще не проснулся, и вдруг БУУМ! — огромный, назойливый звук, как будто взорвалась музыкальная бомба: мгновенный тысячеголосый хор, слова на латинском, скрипки, барабаны, трубы, от которых звенят стекла. Земля содрогнулась, Флит подпрыгнул на своих колесах, и я выскочил из-под крыла, как кот, в которого ударила 4ОО-вольтовая дуга и у которого шерсть вздыбилась от недоумения.

На небе холодным огнем горел рассвет, быстро проносились облака, но все это дрожало в невыносимом крещендо.

— ПРЕКРАТИ ЭТО! ПРЕКРАТИ! ВЫКЛЮЧИ МУЗЫКУ! ВЫКЛЮЧИ!

Шимода орал так громко и так свирепо, что я расслышал его сквозь грохот, и звуки тотчас же прекратились, а эхо уносилось все дальше и дальше. Потом послышалось тихое священное песнопение, тихое, как бриз, как Бетховен во сне.

На него это не подействовало. — СЛУШАЙ, Я ЖЕ СКАЗАЛ, ВЫКЛЮЧИ ЕЕ!

Музыка прекратилась.

— Уф! — сказал он.

Я только посмотрел на него.

— Всему свое время и место, не так ли?

— Ну, время и место, что ж...

— Немножко небесной музыки — это прекрасно в уединении своего собственного ума или, может, еще в каких-то особенных случаях, но начинать с этого утро, да еще включать ее так громко? Что ты делаешь?

— Что я делаю, Дон? Я крепко спал, -что ты хочешь сказать?

Он покачал головой, пожал беспомощно плечами, фыркнул и забрался обратно в спальник под крылом.

Справочник лежал вверх ногами на траве, там, где упал. Я заботливо перевернул его и прочитал:

Было очень многое в Мессиях, чего я не понимал.

Мы закончили день в Хаммонде, штат Висконсин, прокатили нескольких пассажиров (был понедельник), затем сходили пешком в город пообедать и отправились обратно.

— Дон, я верю тебе на слово, что эта жизнь может быть интересной или скучной, или такой, какой нам заблагорассудится это сделать. Но даже в свои самые благополучные времена я никогда не мог понять, почему мы здесь. Это — во-первых. Расскажи мне что-нибудь об этом.

Мы прошли мимо хозяйственного магазина (закрыто) и кинотеатра (открыто): вестерн “Батч Кэссиди и Крошка Сандас”, — и вместо ответа он остановился и пошел назад по тротуару.

— У тебя ведь есть деньги?

— Полно. Что случилось?

— Давай посмотрим кино, — сказал он. — Ты покупаешь?

— Я не знаю. Дон, ты иди. Я вернусь к самолетам. Не хочу, чтобы они слишком долго оставались без присмотра. Что это вдруг за важность такая для него в этом кино?

— С самолетами все в порядке. Пойдем в кино!

— Оно уже началось.

— Значит, мы опоздаем.

Он уже покупал себе билет. Я вошел следом за ним в темноту, и мы сели где-то в задних рядах. Вокруг нас в темноте сидело человек пятьдесят.

Через некоторое время я забыл, зачем мы пришли, и меня захватил фильм. Как бы то ни было, я всегда считал его классическим фильмом. Сейчас я смотрел его уже в третий раз. Время в кино то закручивалось спиралью, то растягивалось, как это бывает в хорошем фильме, и какое-то время еще я следил за техническими приемами... как скомпонована каждая сцена, как она сочетается со следующей, почему эта сцена идет сейчас, а не позже. Я пытался смотреть его с этой точки зрения, но история захватила меня, и я забыл все вокруг.

В том месте, где Батч и Сандас окружены всей боливийской армией, почти в конце фильма, Шимода вдруг толкнул меня в плечо. Я наклонился к нему, не спуская глаз с экрана, с желанием, чтобы он поскорее сказал, что ему нужно, а лучше бы подождал до конца фильма.

— Ричард!

—Да?

— Почему ты здесь?

— Это хорошее кино, Дон. Ш-ш. — Батч и Сандас, оба в крови, разговаривали о том, почему им следует уехать в Австралию.

— Почему оно хорошее? — спросил Шимода.

— Интересно. Потом расскажу.

— Оторвись, проснись. Это все иллюзии. Я был раздосадован.

— Дональд, всего лишь несколько минут, и мы сможем обо всем поговорить. Но дай мне досмотреть кино, о'кей? Он зашипел страстно, драматически:

— Ричард, ПОЧЕМУ ТЫ ЗДЕСЬ?

— Послушай, я здесь потому, что ты попросил меня зайти сюда!

Я отвернулся и пытался досмотреть конец.

— МНЕ НРАВИТСЯ ЭТО КИНО... — Мужчина впереди обернулся и секунду смотрел на нас. — Мне нравится этот фильм, Дон. Что здесь плохого?

И он больше не сказал ни слова, пока не кончилось кино, и мы снова не направились мимо кладбища старых тракторов дальше, в поле, в темноту, к нашим самолетам. Вот-вот должен был начаться дождь.

Я думал о его странном поведении в кино.

— Ты всегда делаешь все по какой-то причине, Дон?

— Иногда.

— Почему кино? Почему совершенно неожиданно ты захотел посмотреть “Сандаса”?

— Ты задал вопрос.

— Да. У тебя есть ответ?

— Это мой ответ. Мы пошли в кино, потому что ты задал вопрос. Кино бь1ло ответом на твой вопрос. Он смеялся надо мной, я это уже понял.

— Что это был за вопрос?

Наступило долгое мучительное молчание.

— Твой вопрос, Ричард, состоял в том, что даже в самые распрекрасные времена ты не мог постичь, почему ты здесь. Я вспомнил.

— И кино было мне ответом.

—Да.

— Вот как.

— Ты не понимаешь, — сказал он.

—Нет.

— Это был хороший фильм, — сказал Дональд, — но не самый лучший в мире. Но это была иллюзия, не так ли? На экране ничего не движется, только кажется, что они двигаются. Изменение света, который кажется движущимся на темном экране, установленном в темноте.

— Ну да, — я начинал понимать.

— Другие люди, любые люди повсюду, которые ходят в кино, почему они находятся там, раз это все равно иллюзия?

— Что ж, развлечение, — сказал я.

— Забава, верно. Раз.

— Фильм может быть воспитательным.

— Хорошо. Всегда так. Обучение. Два.

— фантазия, бегство.

— Это тоже забава. Один.

— Технические причины. Посмотреть, как сделан фильм.

— Обучение. Два.

— Бегство от скуки.

— Бегство. Ты уже говорил это.

— Социальные причины. Побыть с друзьями.

— Причина для того, чтобы пойти в кино, но не для того, чтобы посмотреть его. Как бы то ни было, это развлечение. Один.

Что бы я ни предлагал, это соответствовало двум загнутым пальцам: люди смотрят фильмы либо ради развлечения, либо ради обучения, либо ради того и другого вместе.

—И кино подобно жизни, так, Дон?

—Да.

— Зачем же кто-то тогда выбирает жизнь, похожую на фильм ужасов?

— Они приходят на такой фильм не только ради развлечения, они заранее знают, что это будет фильм ужасов, когда входят туда.

— Но почему?

— Тебе нравятся фильмы ужасов? Ты их когда-нибудь смотришь?

—Нет.

— Но ведь некоторые люди теряют массу времени и денег, чтобы посмотреть ужасы или дурацкие мюзиклы, которые для других скучны и тоскливы?

Он не закончил своего вопроса, ожидая, что я отвечу на него сам.

—Да.

— Ты не обязан смотреть все эти фильмы. И они не обязаны смотреть. Это называется “свободой”.

— Но почему кто-то должен быть устрашен или умирать от скуки?

— Потому что они думают, что заслуживают этого. Что они стоят этого, чтобы устрашать другого, или им нравится возбуждение ужаса. Или если это скука — то, какими, по их мнению, должны быть фильмы? Можешь ли ты представить, что такое множество людей, по причинам весьма для них логичным, наслаждается мыслью, что они беспомощны в своих собственных фильмах? Не можешь.

— Не могу, — сказал я.

— Пока ты не поймешь этого, ты снова и снова будешь задаваться вопросом, почему некоторые люди несчастны. Они несчастны потому, что они избрали быть несчастными, и это, Ричард, правильно.

—Хм.

— Многие жизни?— спросил я.

— Сколько фильмов ты посмотрел?

—Ох.

— Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах, все, в чем есть пространство и время, — все это кино и все это иллюзия, — сказал он. — Но в течение такого времени мы можем очень многое узнать и хорошенько повеселиться за счет наших иллюзий, разве не так?

— Как далеко зайдет твоя шутка с кино, Дон?

— Как далеко ты хочешь? Ты посмотрел сегодня фильм, в частности, потому, что захотел посмотреть его. Множество людей выбирают те или иные жизни потому, что им нравится делать что-то вместе. Актеры из этого фильма сегодня играют вместе и в других фильмах. До или после — это зависит от того, какой фильм ты посмотрел вначале. Или ты можешь увидеть их одновременно на разных экранах. Мы покупаем билеты на эти фильмы, платя за вход тем, что соглашаемся верить в реальность пространства и в реальность времени... Ни то, ни другое не верно, но тот, кто не хочет платить эту цену, не может появиться на этой планете или в какой-либо пространственно-временной системе

вообще.

— Дон, существуют ли люди, у которых не бывает никаких жизней в пространстве-времени вообще?

— Существуют ли люди, которые никогда не ходили в

кино?

— Понимаю. Они обучаются и развлекаются другим способом.

— Ты прав, — сказал он, довольный мной. — Пространство-время — довольно-таки примитивная школа. Но множество людей пребывает с иллюзиями, даже если они скучны, и им не хочется, чтобы свет зажигался раньше.

— Кто делает фильмы, Дон?

— Мы, — сказал я.

— Кто играет?

— Мы.

— Кто оператор, киномеханик, директор кинотеатра, контролер, кто смотрит за тем, чтобы все шло своим чередом? Кто способен выходить в середине, в любое время, в любой момент изменять сюжет, кто способен смотреть этот фильм снова и снова?

— Дай-ка сообразить, Дон, — сказал я. — Тот, кто этого хочет?

— Это для тебя достаточная свобода?— спросил он.

— Не потому ли кино так популярно? Оттого, что мы интуитивно чувствуем, что оно является параллелью нашей собственной жизни?

— Может, так... может, нет. Разве это важно, а? Что же представляет собой кинопроектор?

— Ум, — сказал я. — Нет, воображение. Это наше воображение, как бы его ни называли.

— А что такое сам фильм?— спросил он.

— Объясни мне.

— Все, что мы согласны допустить в наше воображение?

— Может, и так, Дон.

— Ты можешь держать в руках кинопленку, — сказал он, — она вся закончена, сделана до конца — начало, середина, конец. Все содержится там в эту самую секунду, в ту же самую миллионную долю секунды. Фильм существует вне времени, которое он фиксирует, и если ты знаешь, что это за фильм, то, в общем-то, знаешь, что произойдет, еще до того, как входишь в кинотеатр: там будут битвы и волнения, победители и побежденные, любовь, несчастье — ты знаешь, что все это там будет. Но для того, чтобы все это тебя захватило, задело, чтобы ты получил от всего этого наивысшее наслаждение, тебе придется вставить кинопленку в проектор и пропустить ее через линзы минута за минутой... любая иллюзия требует, чтобы время и пространство были пережиты. Поэтому ты платишь свои пять центов и получаешь билет, усаживаешься и забываешь о том, что происходит за стенами кинотеатра, и для тебя начинается фильм.

— И никто по-настоящему не страдает? И вместо крови — томатный сок, а слезы — от лука?

— Нет, с кровью тут все в порядке, Ричард, — сказал он. — Но это вполне мог бы быть томатный сок, если говорить о влиянии, которое все это оказывает на нашу настоящую жизнь,

— А реальность?

— Реальность божественно равнодушна, Ричард. Матери все равно, какую роль ее сын играет в играх, сегодня — доброго молодца, завтра — злодея. Сущее даже не знает о наших иллюзиях и играх. Оно знает только Себя и нас по своему подобию, совершенству и законченности.

— Я не уверен, что хочу быть совершенным и законченным, Дон. Говоря о скуке...

— Посмотри не небо, — сказал он.

Изменение темы было таким быстрым, что я взглянул на небо. Там, высоко, разорванные перистые облака серебрились по краям в только что появившемся лунном свете.

— Красивое небо, — сказал я.

— Это совершенное небо?

— Что ж, небо — всегда совершенное небо, Дон.

— Не говоришь ли ты мне, что, хотя оно изменяется каждую секунду, небо — это всегда совершенное небо?

— Ха, до чего же умен! Да!

— И море — это всегда совершенное море, а ведь оно всегда меняется, — сказал он. — Если совершенство — это загнивание, то Небеса были бы болотом! Сущее — уж никак не болотное производное!

— Сущее — вот уж никак не болотное производное, — повторил я рассеянно. — Совершенное и все время меняющееся. Н-да. Беру. Согласен с этим.

— Ты согласился с этим давным-давно, раз уж настаиваешь на времени.

Я повернулся к нему на ходу. — Дон, разве тебе не становится скучно оставаться все время в одном и том же измерении?

— О, а разве я остаюсь только в этом одном измерении? — спросил он. — А ты?

—Почему все, что я ни скажу, неверно?

— А разве все, что ты говоришь, неверно? — сказал он.

— Думаю, я влезаю не в свое дело.

— Может, займешься торговлей недвижимостью? — сказал он.

— Торговлей недвижимостью или страховкой.

— У настоящего момента есть будущее, если оно тебе нужно.

— Ладно, извини, — сказал я. — Не хочу будущего. Или прошлого. Я бы просто стал быстренько Учителем мира иллюзий. Примерно через недельку, а?

— Что ж Ричард, надеюсь — гораздо быстрее!

Я внимательно посмотрел на него, но он не улыбался.

Дни совсем перемешались. Мы летали, как и всегда, но я перестал отсчитывать лето названиями городов или деньгами, которые мы зарабатывали на наших пассажирах. Я стал отмечать лето тем, чему я научился, разговорами, которые мы вели, закончив полеты, чудесами, нет-нет да и случавшимися вплоть до того времени, пока я, наконец, не узнал, что это вовсе не чудеса.

День выдался спокойным... Изредка какой-нибудь случайный пассажир. В промежутках я учился разгонять облака.

Я когда-то работал летным инструктором и знал, что ученики всегда делают легкие вещи трудными; уж мне ли не знать, потому что теперь я сам был учеником, грозно хмурящимся на свои кучевые мишени. Мне для начала побольше бы теории, чем практики. Шимода растянулся под крылом флита и притворялся спящим. Я тихонько ударил его по руке, и он открыл глаза.

— Я не могу сделать этого, — сказал я.

— Можешь, — сказал он, и опять закрыл глаза.

— Дон, я пробовал! Стоит мне подумать, что что-то происходит, как облако дает сдачи и становится еще пышнее, чем прежде.

Он вздохнул и сел. — Выбери мне облачко. Пожалуйста, легонькое.

Я выбрал самое большое и зловещее облако на небе на высоте тысячи футов, испускающее белый дым из ада.

— Вот то, над силосной башней, — сказал я. — Вот это, которое темнеет.

Он посмотрел на меня молча.

— За что ты так ненавидишь меня?

— Потому что я люблю тебя, Дон. Потому что я прошу это, — улыбнулся я. — Тебе нужен вызов. Но если хочешь, я, пожалуй, выберу поменьше...

Он снова вздохнул и повернулся лицом к небу.

— Я попробую. Ну что ж, какое?

Я взглянул на верх, и облако, чудовище со своими миллионами тонн дождя, исчезло; просто нескладная дыра голубого неба на том месте, где оно было.

— Ну и ну, — сказал я.

— Неплохая работа, — оценил он. — Нет, хоть мне и хотелось принять похвалы, которыми ты со всей честностью меня осыпаешь, но все же я должен сказать тебе — это легко.

Он показал на крохотный клочок тумана над головой.

— Вон. Твоя очередь. Готов? Давай!

Я посмотрел на пушистую крохотульку, а она посмотрела на меня. Я подумал о том, что она исчезла, подумал о пустом месте там, где она была, я струил видения горячих лучей на нее, просил, чтобы она появилась где-нибудь в другом месте, и медленно-медленно, через минуту, через пять, через семь — облачко, наконец, исчезло. Другие облака увеличивались, а мое исчезло.

— Ты не очень расторопен, не правда ли?— спросил он.

— Это же в первый раз! Я ведь только начинаю! Восстаю против невозможного... ну ладно, — невероятного, и все, что тебе приходит в голову сказать — так это то, что я нерасторопен! Это было превосходно, и ты сам это знаешь!

— Поразительно! Ты был так привязан к нему, и все-таки для тебя оно исчезло.

— Привязан! Я колотил это облако всем, чем попало! Шаровые молнии, лазерные лучи, пылесосы величиной с дом...

— Негативные привязанности, Ричард. Если ты действительно хочешь удалить облако из своей жизни, не делай из этого большого дела, просто расслабься и удали его из своего мышления. Вот и все. И дело с концом.

Вот что пришлось сказать справочнику.

— Послушай, — сказал он. — Нет, не слушай. Просто побудь в тишине и понаблюдай. То, что ты увидишь, — это никакое не чудо. Почитай учебник по атомной физике... Даже ребенок может ходить по воде.

Он сказал мне это и, словно даже не замечая, что там бь1ла вода, повернулся и прошел несколько ярдов от берега по поверхности пруда. Это выглядело так, как если бы пруд был миражом жаркого летнего дня над каменным озером. Он твердо стоял на поверхности. Ни волна, ни рябь не забрызгали его летных ботинок.

— Вот, — сказал он. — Давай, сделай это. Я видел своими собственными глазами. Это было возможно, потому что он там стоял, поэтому я пошел, чтобы присоединиться к нему. Ощущение было такое, словно идешь по прозрачному голубому линолеуму, и я засмеялся.

— Дональд, что ты со мной делаешь?

— Я просто показал тебе то, чему каждый рано или поздно научится, — сказал он, — а ты как раз оказался под рукой.

— Но я...

— Послушай. Вода может быть твердой, — он топнул ногой, и звук был такой, будто чем-то кожаным ударили по камню, — или нет. — Он снова топнул, и вода из-под башмака обрызгала нас обоих. — Уловил? Попробуй-ка!

Как быстро мы привыкаем к чудесам! Меньше чем через минуту я начал думать, что хождение по воде возможно, естественно и... что еще?

— Но если теперь вода твердая, то как же теперь мы сможем ее пить?

— Точно так же, как мы ходим по ней, Ричард. ОНА — не твердая, и ОНА — не жидкая. Ты и я решаем, какой она будет для нас. Если хочешь, чтобы вода была жидкой — думай, что она жидкая и пей ее. Если ты хочешь, чтобы она стала воздухом, веди себя так, словно это воздух, и дыши ею. Попробуй.

Может быть это как-то было связано с присутствием столь продвинутого существа, подумал я. Может быть, этим вещам позволительно случаться в определенном радиусе, скажем — футов пятьдесят в окружности...

Я опустился на колени к поверхности воды и опустил руку в пруд. Жидкая. Затем я лег и опустил лицо в его голубизну, и вдохнул доверчиво. Она вдь1халась, как теплый жидкий кислород, без удушья, без задыхания. Я сел и вопросительно посмотрел на него, полагая, что он без слов знает, что у меня на уме.

— Говори, — сказал он.

— Почему я должен говорить?

— Потому что то, что нужно сказать, точнее всего выразить можно выразить словами.

— Если мы можем ходить по воде, дышать ею и пить ее, то почему мы не можем делать того же с землей?

— Так. Молодец. Смотри.

Он легко пошел к берегу, словно по нарисованному озеру. Но когда его ноги коснулись земли, там, где начинается трава за песком, он стал погружаться, пока через несколько медленных шагов не оказался по плечи в земле и траве. Словно пруд неожиданно стал островом в море. Какое-то время он плыл по пастбищу, разбрызгивая вокруг темные глинистые капли, потом подержался на поверхности, затем поднялся и пошел по ней. И неожиданным чудом стало видеть человека, идущего по земле!

Я стоял на пруду и аплодировал его исполнению. Он поклонился и похлопал мне.

Я пошел к краю пруда, представил землю жидкой и коснулся берега кончиком ноги. На траве кругами пошла рябь. Глубока ли земля? Я чуть было не спросил вслух. Земля была так глубока, насколько я представляю себе. Два фута глубины, подумал я, она будет глубиной два фута. И я пошел вброд.

Я уверенно ступил на берег и погрузился с головой, мгновенно провалился. Под землей было черно, жутко, и я стал пробиваться обратно, задерживая дыхание, барахтаясь, по направлению к твердой воде, к краю пруда, за который можно было ухватиться.

Дон сидел на траве и хохотал.

— Ты замечательный ученик, знаешь ли ты это?

— Никакой я тебе не ученик! Вытащи меня отсюда!

— Сам вылезай.

Я перестал барахтаться. Я вижу ее твердой и могу выкарабкаться тут же. Я вижу ее твердой... и я вылез, весь покрытый коркой затвердевшей грязи.

— Парень, ты порядком-таки вымазался, проделывая это! На его голубой рубашке и джинсах не было ни пылинки, ни единого пятнышка.

— А-а! — Я вытряс грязь с волос, вытащил ошметья земли из ушей. Под конец я вытащил бумажник, положил его на траву, шагнул в жидкую воду и очистился традиционным влажным способом.

— Я догадываюсь, что есть лучший способ очиститься, чем этот.

— Верно, более быстрый.

— Только не говори мне. Просто сиди и смейся, и дай додуматься мне самому.

— 0'кей.

В конце концов мне пришлось, оставив за собой потоки воды, пойти к Флиту и переодеться, развесив мокрую одежду сушиться на креплениях крыла.

— Мир — это сон, говоришь ты, и иногда он чудесен. Закат. Облако. Небо.

— Нет. Их образ — это сон. Красота реальна. Можешь ли ты понять разницу?

Я кивнул, почти понимая. Позже я украдкой взглянул в справочник.

— Дон, ты можешь проходить сквозь стены, правда?

— Нет.

— Когда ты отвечаешь на что-нибудь “нет”, а я знаю, что это означает “да”, — это значит, что тебе не нравится постановка вопроса.

— Какие мы наблюдательные, не так ли?— сказал он.

— Проблема в проходить или в стенах?

— Да, и еще хуже. Твой вопрос предполагает, что я существую в одном ограниченном пространстве-времени и передвигаюсь в другое пространство-время. Сегодня я не в настроении принимать твои ложные предположения обо мне.

Я нахмурился. Он знал, о чем я спрашиваю. Почему он не ответил мне прямо, и не позволил мне дознаться, как он делает такие вещи?

— Это моя слабая попытка помочь тебе быть точным в своем мышлении, — сказал он мягко.

— 0'кей. Ты можешь сделать так, что покажется, будто ты проходишь сквозь стены, если захочешь? Такой вопрос лучше?

— Да. Лучше, Но если хочешь быть точным,..

— Не говори мне. Я знаю, как сказать то, что я имею в виду. Вот мой вопрос. Как это происходит, что можешь продвинуть иллюзию ограниченного отождествления, выраженного в этом веровании в такой пространственно-временной континуум, как твое “тело”, сквозь иллюзию материального ограничения, называемого “стеной”?

— Молодец! — сказал он. — Когда ты правильно задаешь вопрос, то он сам по себе является ответом, так ведь?

— Нет, вопрос не ответил сам по себе. Как ты проходишь сквозь стены, Дон?

— РИЧАРД! Ты почти держал его в руках, а потом взял да и пустил все на ветер. Я не могу проходить сквозь стены....когда ты так говоришь, ты предполагаешь вещи, которых я предположить не могу. Я вообще не предполагаю, а если буду предполагать, то ответом будет: “Я не могу”.

— Но, Дон, ведь так трудно изложить все настолько точно. Неужели ты не знаешь, что я подразумеваю?

— Так значит, оттого, что это трудно, ты не пытаешься этого сделать. Научиться ходить сначала тоже было трудно, но ты практиковался в этом, и теперь ты делаешь это так, что оно выглядит легким.

Я вздохнул. — Ну, ладно. Забудем об этом вопросе.

— Я забуду о нем. Мой вопрос к тебе: а ты можешь? Он взглянул на меня так, словно его ничто не тревожит.

— Значит, ты говоришь, что тело — иллюзия, и стена — иллюзия, но отождествление реально, и его нельзя считать иллюзией.

— Я это не говорю. Это говоришь ты.

— Но это правда.

— Конечно, — сказал Дональд.

— Как ты это делаешь?

— Ричард, ничего не нужно делать. Ты всего лишь видишь, что это уже сделано.

— Всего лишь! Звучит просто.

— Это все равно, что ходить. Теперь ты удивляешься, что когда-то было трудно этому научиться.

— Дон! Проходить сквозь стены для меня сейчас совсем не трудно: это просто невозможно.

— Не думаешь ли ты, что если будешь повторять “невозможно” снова и снова, в тысячный раз, все трудные вещи станут для тебя легкими?

— Извини. Это возможно, и я это сделаю, когда придет время.

— Люди, он ходит по воде и разгоняет облака, и все-таки он опускает руки от того, что не проходит сквозь стены.

— Но то бь1ло легко, а это...

— Ну, плавал.

— А разве эта стена не является просто вертикальной землей? Неужели для тебя имеет такое большое значение, в каком направлении двигается иллюзия? Горизонтальные иллюзии победимы, а вертикальные — нет?

— Дон, по-моему, ты достаешь меня. Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Коль скоро я достаю тебя, значит, пришло время оставить тебя одного ненадолго.

Зданием на самом краю города был склад зерна и кормов, большое здание из оранжевого кирпича. Мне показалось, что он решил идти к самолетам другой дорогой, напрямик, свернув на какую-то тайную тропинку. Кратчайшая дорога шла сквозь кирпичную стену. Неожиданно Дональд повернул направо, к стене и исчез. Я думаю теперь, что если бы сразу же свернул вместе с ним, я бы тоже прошел сквозь нее. Я просто остановился на тротуаре и смотрел на то место, где он только что был. Когда я протянул руку и дотронулся до кирпича, это был твердый кирпич.

— Когда-нибудь, Дональд, — сказал я, — когда-нибудь... Длинной дорогой, один, я пошел к самолетам.

— Дональд, — сказал я, когда добрался до поля, — я пришел к выводу, что ты просто не живешь в этом мире.

Он испуганно взглянул на меня сверху, с крыла самолета, где он учился наливать бензин в бак.

— Конечно, нет. А ты можешь назвать мне кого-нибудь, кто живет?

— Что ты имеешь в виду, Дон? Я! Я живу в этом мире!

— Превосходно! — сказал он так, словно путем независимого изучения я раскрыл потрясающую тайну. — Напомни мне потом, что сегодня я угощаю тебя обедом... Я поражаюсь тому, что ты никогда не перестаешь учиться.

Я недоумевал. Дон говорил это без тени сарказма или иронии. Он имел в виду то, что сказал.

— Не понимаю тебя, Дон. Конечно же, я живу в этом мире. Я и что-то около четырех миллиардов других людей. Это ты...

— О Господи, Ричард! Ты всерьез! Обед отменяется. Никаких сосисок, никакого пива, вообще ничего! А я-то думал, что ты постиг основное знание! — Он замолчал и смотрел вниз на меня с сожалением.

— Так ты в этом уверен. Ты, оказывается, живешь в том же самом мире, что и, ну, скажем, биржевой маклер, так? Твоя жизнь только что пошла кувырком и изменилась, положим, из-за новой политики Биржевого комитета — пересмотр ценных бумаг, причем пайщики теряют больше 50% вклада, не так ли? Ты живешь в том же самом мире, что и шахматист, участвующий в турнирах, да? На этой неделе открытый турнир в Нью-Йорке, Петросян и Фишер, Браун в Манхеттене борются за куш в полмиллиона долларов, а что же ты делаешь на каком-то выгоне в Мейтлэнде, штат Огайо? Ты и твой биплан “флит” выпуска 1929 года приземлился на поле какого-то фермера с необходимым для твоей жизни разрешением этого самого фермера, с людьми, желающими покататься на самолете десять минут, с Киннеровским мотором и смертельным страхом грозы... Как ты думаешь, сколько людей живет в твоем мире? Ты говоришь, что в твоем мире живут четыре миллиарда человек? Ты стоишь там внизу и говоришь мне, что четыре миллиарда человек не живут в четырех миллиардах отдельных миров — уж не дурачишь ли ты меня?!

Он задохнулся от гнева, так быстро он говорил.

— Дон, а я уже почти ощущал вкус тех сосисок с кетчупом.

— Очень жаль. Я был бы счастлив купить их тебе. Но увы, теперь тебе лучше о них забыть.

И хоть тогда я в последний раз обвинил его в том, что он не живет в этом мире, прошло еще много времени, прежде чем я смог понять слова на той странице, где открылся Справочник:

— Почти так. Но ты забыл довольно-таки важную часть, — сказал я.

—Да ну?

— Мы все свободны делать все, что нам хочется, пока мы не причиняем кому-то вреда, — упрекнул я его. — Я знаю, что ты это и имел в виду, но тебе следует говорить вслух то, что ты подразумеваешь.

В темноте неожиданно послышался звук шаркающих шагов, и я быстро поднял голову.

— Ты слышал это?

— Да. Похоже, там кто-то есть... — Он поднялся и пошел в темноту. Вдруг он засмеялся и назвал имя, которое я не мог разобрать. — Все в порядке, — услышал я его голос. — Нет, мы будем тебе рады... незачем бродить вокруг... пойдем, мы тебя приглашаем, правда...

— Спасибо. Мне не хотелось бы мешать вам и навязываться.

Голос был с сильным акцентом, не то русским, не то чешским, но больше всего похожим на транссильванский.

Человек, которого Шимода привел к костру, был... ну, как бы это сказать, — несколько необычно встретить такого человека среди ночи где-то на Западе. Маленький, тщедушный, похожий на волка человечек, пугающий своим видом — в вечернем туалете, в черной пелерине с капюшоном на красной атласной подкладке — на свету он чувствовал себя неловко.

— Я проходил мимо, — сказал он. — Это поле — кратчайший путь к моему дому...

— Неужели? — Шимода не верил этому человеку, знал, что тот лжет, и в то же время изо всех сил сдерживался, чтобы не рассмеяться вслух. Я надеялся, что скоро пойму, в чем дело.

— Устраивайтесь поудобнее, — сказал я. — Можем ли мы быть вам чем-нибудь полезными?

Я не чувствовал в себе такого уж сильного желания быть полезным, но человек выглядел таким несчастным, так весь съежился, что мне и вправду хотелось, чтобы он почувствовал себя непринужденно, если сможет.

Он посмотрел на меня с отчаянной улыбкой, от которой, я похолодел.

— Да, — сказал он, — вы можете помочь мне. Поверьте, мне очень это нужно, иначе бы я не попросил... Можно мне попить вашей крови? Самую малость, это моя еда. На свою беду я нуждаюсь в человеческой крови...

Может, из-за акцента, а может, он не настолько хорошо владел английским, либо я не понял его слов, но я вскочил на ноги куда быстрее, чем делал это в течение многих месяцев, и от моей стремительности солома полетела в огонь.

Человек отступил назад. Вообще-то я безвреден, но я довольно рослый человек и могу выглядеть угрожающе. Он грустно отвернулся.

— Сэр! Простите меня! Простите! Пожалуйста, забудьте то, что я говорил тут о крови! Но, видите ли...

— Что вы говорите!?— Я рассвирепел еще больше от того, что испугался. — Что за вздор, черт побери, вы мелете, мистер?! Не знаю, кто вы такой, вы что, что-нибудь вроде ВАМ...

Шимода оборвал меня прежде, чем я договорил это слово.

— Ричард, наш гость говорил, а ты прервал его. Пожалуйста, сэр, продолжайте, мой друг несколько тороплив.

— Дональд, — сказал я. — Этот парень...

— Тихо!

Я до того был удивлен всем этим, что замолчал и только с невыразимым ужасом смотрел на странное существо, вырванное из привычной ему темноты светом нашего костра.

— Пожалуйста, поймите, — робко заговорил он после паузы, — я же не выбирал родиться вампиром. Это несчастье! У меня так мало друзей! Но каждую ночь, каждую ночь я должен иметь чуточку, самую малость свежей человеческой крови, иначе я буду страдать от страшной боли. А если я этого не получу дольше, то просто не смогу жить! Прошу вас, мне будет очень больно и я умру — если вы позволите мне пососать вашей крови... совсем немножко... не больше пинты... — он приблизился ко мне на шаг, облизывая губы, думая, очевидно, что Шимода контролирует меня и каким-то образом заставит подчиниться.

— Еще шаг, и кровь будет обязательно, мистер. Только прикоснитесь ко мне — и вы умрете...

Пожалуй, я не убил бы его, но мне очень хотелось для начала связать его, а уж потом продолжить наш разговор. Должно быть, вампир поверил мне, потому что остановился и вздохнул. Он повернулся к Шимоде.

— Вы добились своего?

— Думаю, что да. Благодарю вас.

И тут вампир улыбнулся мне, совершенно свободно, крайне довольный собой, как актер на сцене, когда представление закончилось.

— Успокойтесь, я не буду пить вашу кровь, Ричард, — сказал он дружелюбно на совершенном английском языке без всякого акцента, и пока я смотрел на него, он исчезал, будто внутри него выключили свет... Через пять секунд он исчез.

Шимода снова сел у костра.

— Как я рад, что ты не имеешь в виду того, что говоришь!

Я все еще дрожал от адреналина, готовый к битве с чудовищем.

— Дон, я не уверен, что гожусь для этого. Может, ты лучше объяснишь, что происходит? Ну хоть... ЧТО ЭТО БЬ1ЛО?

— Дот был вампиром из Трансильвании, — сказал он с еще большим акцентом, чем у того чудовища. — Или, если быть точным, Дот — мыслеформа вампира из Трансильвании. Если когда-нибудь тебе захочется что-то объяснить, и ты думаешь, что тебя не слушают, расшевели его маленькой мыслеформой, чтобы продемонстрировать то, что ты имеешь в виду. Думаешь, я перестарался с ним, с этой накидкой, клыками, с таким его акцентом? Слишком жуток для тебя?

— Накидка была первоклассная, Дон. Но сам он, пожалуй, был чересчур стереотипный, нелепый какой-то... Я вовсе не испугался.

Он вздохнул.

— Ну, ладно. Ты получил что надо, а это главное.

— А что надо?

— Ричард, будучи таким свирепым по отношению к вампиру, ты делал то, что ты хотел делать, хоть ты и знал, что это кое-кому повредит. Он ведь сказал тебе, что ему будет больно, если...

— Он собирался пить МОЮ КРОВЬ!

— Что мы и делаем с каждым, когда говорим, что нам будет больно, если они не будут жить по-нашему.

Я долго сидел молча, думая об этом. Я всегда верил, что мы должны поступать, как нам хочется, коль скоро мы не причиняем вреда ближнему, а тут это не проходило, чего-то не хватало.

— Тебя сбивает с толку, — сказал Дон, — это общепринятое высказывание, которое на деле оказывается невыполнимым. Это слова не причинить вред кому-то другому. МЫ САМИ ВЫБИРАЕМ, ПРИЧИНЯТЬ НАМ ВРЕД ИЛИ НЕТ. Мы — вот кто решает. Никто другой. Мой вампир сказал тебе, что ему будет причинен вред, если ты не позволишь. Это его решение, чтобы ему причинили вред, его выбор. То, что ты с этим делаешь, — это твое решение, твой выбор: дать ему крови или отвергнуть его; связаться с ним или всадить ему осиновый кол в сердце. Если ему не хочется получить осиновый кол в сердце, он свободен противостоять тебе любым образом, каким ему захочется. И так далее, и так далее, выбор, выбор.

— Если смотреть на вещи таким образом...

— Послушай, — сказал он, — это очень важно. МЫ. ВСЕ. СВОБОДНЫ. ДЕЛАТЬ. ВСЕ. ЧТО. МЫ. ХОТИМ. ДЕЛАТЬ.

— Странно, что ты...

— Ч-ш-ш, — сказал я, — я не закончил свой вопрос. Разве тебе никогда не бывает хоть чуточку одиноко?

— То, что ты думаешь...

— Подожди. Вот эти люди, мы видим их всего несколько минут. Изредка мелькает в толпе лицо, какая-нибудь красивая женщина, и мне хочется остановиться и сказать ей “хелло”, просто застыть и не двигаться, и поболтать немножко. Но десять минут полета с ней или без нее, и я улетаю в Шелбивилл, чтобы никогда больше ее не увидеть. Мне одиноко. Но я думаю, что не смогу найти настоящих друзей, раз я сам непостоянен.

Он молчал.

— Или смогу?

— Теперь мне можно говорить?

— Пожалуй, да.

Гамбургеры в этом кафе подавали завернутыми в тонкую пергаментную бумагу, и когда вы ее разворачивали, оттуда высыпались маленькие кунжутные семечки, маленькие бесполезные семечки, но гамбургеры были хорошие. Некоторое время он ел молча, я тоже, думая о том, что он мне ответит.

— Так вот, Ричард, мы — магниты, понимаешь? Нет, не то. Не магниты. Мы — только железо, обернутое медной проволокой, и как только нам нужно намагнитить себя, мы можем это сделать. Пропуская свое внутреннее напряжение через проволоку, мы можем привлечь все, что нам нужно привлечь. Магнит не беспокоится о том, как он работает. Он сам по себе, и посредством своей природы он притягивает одни вещи, а другие оставляет.

Я доел жареную картошку и хмуро посмотрел на него.

— Ты забыл сказать одну вещь — как я это делаю?

— А ты ничего не делаешь. Космический закон, понимаешь? Подобное притягивает подобное. Просто будь тем, что ты есть, — спокойным, чистым, ясным. Все происходит автоматически. Если мы спрашиваем себя каждую минуту, действительно ли это нужно делать, если делаем только тогда, когда мы себе отвечаем “да”, — это автоматически отталкивает тех, кому нечему научиться у тех нас, которыми мы теперь являемся, и притягивает тех, кто может научиться, и мы тоже чему-то можем научиться у них.

. — Но в это нужно очень сильно верить, а тем временем ты становишься чертовски одиноким.

Он странно посмотрел на меня поверх своих сосисок.

— Вздор это насчет веры. То, что нужно, — это воображение.

Он очистил стол между нами, отставив солонку, жареную картошку, кетчуп, вилки и ножи. Мне стало интересно, что же произойдет, что материализуется здесь, прямо перед моими глазами.

— Если у тебя есть воображение вот с это кунжутное семечко, — он положил семечко, взятое для примера, на середину чистого пространства стола, — для тебя нет ничего невозможного.

Я посмотрел на семечко, потом на него.

— Хоть бы вы, мессии собрались и договорились. Я-то думал — если весь мир против меня, то надо уповать на веру.

— Нет. Когда я работал, я хотел это исправить, но это была бы долгая и тяжелая борьба. Две тысячи лет назад, пять тысяч — у них не было слова для воображения, а вера — это было лучшее, что мессии могли придумать для весьма торжественно настроенной кучки последователей, жаждавшей святости. Кроме того, у них не было кунжутных семечек.

Я точно знал, что у них были кунжутные семечки, но позволил ему соврать.

— От меня ожидается, что я воображу себя намагниченным? Я воображаю, что в Таррингтоне, штат Иллинойс, в толпе на выгоне появляется некая мудрая мистическая дама, да? Это я могу сделать, но и только. Это просто мое воображение.

Он в отчаянии возвел очи к небу, которое в тот момент было представлено потолком из белой жести и холодным неоновым освещением кафе “Эм и Эдна”.

— Просто твое воображение? Конечно. Этот мир — твое воображение, ты забыл? ГДЕ ТВОИ МЫСЛИ — ТАМ ТВОИ ОПЬГГ. КАК ЧЕЛОВЕК МЫСЛИТ — ТАКОВ ОН САМ. ТО, ЧЕГО Я БОЮСЬ — ПРИХОДИТ КО МНЕ; ПОДУМАЙ И РАЗБОГАТЕЕШЬ; ТВОРЧЕСКАЯ ВИЗУАЛИЗАЦИЯ РАДИ РАЗВЛЕЧЕНИЯ И ПОЛЬЗЫ; КАК НАЙТИ ДРУЗЕЙ, БУДУЧИ ТЕМ, ЧТО ТЫ ЕСТЬ! Твое воображение не изменит Сущее ни на йоту, нисколько не подействует на реальность. Но мы ведь говорим о киномирах и киножизни, о времени братьев Люмьер, жизни тайн, каждая секунда которой — это иллюзия и воображение. Все мечты с символами, которые мы, бодрствующие сновидцы, вызываем в воображении для самих себя.

Он расположил свою вилку и нож в одну линию, как будто строил мост от себя ко мне.

— Тебе интересно, что говорят твои сны? Так ты просто взгляни на факты своей бодрствующей действительности и спроси, что они означают. Ты и твои самолеты, каждый раз, когда ты оборачиваешься.

— Ну, ладно, Дон. — Мне хотелось, чтобы он снизил темп и не вываливал на меня все сразу. Миля в минуту — это слишком много для новых идей.

— Если бы ты видел во сне самолеты — что бы это означало для тебя?

— Что ж, свободу. Самолетные сны — это бегство, полет к освобождению от себя самого.

— Как явственно ты хочешь этого? Пробуждение от сна — это то же самое, что и твое желание освободиться от всего, что тебя тянет назад, — от рутины, власти, скуки, силы притяжения. Ты не понял только одного — что ты уже свободен и всегда был свободен. Если бы у тебя было воображения в несколько этих кунжутных семян, ты был бы верховным господином своей жизни Волшебника.

— Только воображение! Что ты говоришь? Время от времени официантка, вытирая посуду, с

удивлением поглядывала на него, любопытствуя, кто бы это

мог произносить такие странные вещи.

— Так тебе никогда не бывает одиноко, Дон?

— Если только мне этого хочется. У меня есть друзья в другом измерении, которые временами бывают со мной. У тебя тоже.

— Нет, я имею в виду это измерение, этот воображаемый мир. Покажи мне, что ты имеешь в виду, представь маленькое чудо этого магнита... Я очень хочу научиться этому...

— Ты покажешь мне, — сказал он. — Чтобы принести что-то в свою жизнь, вообрази, что это уже здесь.

— Вроде чего? Мою прекрасную леди?

— Все, что угодно. Леди потом. Что-нибудь маленькое для начала.

— Мне что, начать практику прямо сейчас?

—Да.

— 0'кей... ГОЛУБОЕ ПЕРО.

Он беспомощно взглянул на меня.

— Ричард, голубое перо ?

— Прекрасно. Голубое перо. Вообрази перо. Визуализируй его, каждую линию, каждый краешек, кончик, Y-образное разделение там, где оно разорвано, пушок вокруг ствола. Всего минуту. Потом отпусти его.

Я на минуту закрыл глаза и увидел в уме образ — пять дюймов длиной, радужно-голубой, серебристый по краям. Яркое чистое перо, парящее там, в темноте.

— Окружи его золотистым светом, если хочешь. Обычно его применяют при целительстве, но так же действует и в магнетизации.

Я окружил свое перо золотистым сиянием.

— 0'кей.

— Вот так. Теперь можешь открыть глаза. Я открыл глаза, — где мое перо?

— Если оно было у тебя ясным в твоей мысли, то оно уже в этот момент валится на тебя, как грузовик Мака.

— Мое перо? Как грузовик Мака?

— В переносном смысле, Ричард.

Весь этот день я ждал появления пера, но оно не показывалось. Настал вечер. Мы обедали горячими сандвичами с индейкой, когда я увидел его — картинка и надпись на пакете молока: УПАКОВАНО ДЛЯ МОЛОЧНОЙ ФЕРМЫ СКОТТА ФИРМОЙ “ГОЛУБОЕ ПЕРО”, БРАЙАН, ОГАЙО.

— Дон, мое перо!

Он взглянул и пожал плечами. — Я думал, тебе нужно настоящее перо.

— Что ж, для новичков можно любое перо, правда?

— Ты просто видел перо или держал его в руках?

— Просто.

— Тогда понятно. Если ты хочешь быть с тем, что притягиваешь, тебе нужно помещать себя самого в эту картинку. Извини, я тебе не сказал этого.

Странное неведомое чувство. Сработало! Я сознательно притянул свою первую вещь.

— Сегодня — перо, — сказал я. — Завтра — мир!

— Будь осторожен, Ричард, — сказал он. — Не то пожалеешь...

Шимода прокатил своего пассажира, затем подошел и сел на траву рядом со мной.

— Ричард, как ты надеешься поразить мир, когда все вокруг все зарабатывают себе на жизнь, а ты безответственно ездишь повсюду и катаешь пассажиров? — Он снова проверял меня. — Вот вопрос, который не раз вставал перед тобой.

— Ну что ж, Дональд. Часть первая. Я существую не для того, чтобы поразить мир. Я существую для того, чтобы прожить свою жизнь так, чтобы она сделала меня счастливым.

— 0'кей. Часть вторая?

— Часть вторая. Любой свободен делать все, что ему захочется, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Часть третья. Ответственный — это способный отвечать, способный отвечать за тот способ жизни, который он выбирает. Существует, конечно, только одно существо, перед которым мы должны отвечать, и это?..

— Мы сами, — сказал Дон, отвечая воображаемой толпе искателей истины, якобы сидящих вокруг.

— Нам нет нужды держать ответ даже перед самими собой, если нам не хочется... Нет ничего плохого в том, чтобы быть безответственным. Но большинство из нас полагает более интересным знать, почему мы делаем именно такой выбор — выбираем ли мы наблюдать за птичкой или наступать на муравья, или ради денег работать над чем-то, чего мы, пожалуй, не хотели бы делать. — Я слегка поморщился. — Не слишком ли это длинный ответ?

Он кивнул:— Длинноват.

— 0'кей... Как ты надеешься поразить мир... Я выкатился из-под самолета и некоторое время отдыхал в тени под крыльями. — Как я позволяю миру жить по его выбору, так и себе позволяю жить по своему выбору. Он одарил меня счастливой и гордой улыбкой.

— Сказано словно настоящим Мессией! Просто, прямо, легко цитировать и непонятно до тех пор, пока только кто-нибудь не потратит времени на то, чтобы внимательно подумать об этом.

— Испытай меня еще раз, Дон. — Было восхитительно следить за тем, как работает мой ум, когда мы занимались этим.

— Учитель, — сказал он, — я хочу, чтобы меня любили. Я добр и поступаю с людьми так, как я хотел бы, чтобы поступали со мной, но все равно у меня нет друзей, и я совсем один. Как ты ответишь на такой вопрос?

— Попался, — сказал я. — Не имею ни малейшего представления, что тебе сказать.

—Что?

— Хоть немножко юмора, Дон, чтобы оживить вечерок. Безвредная смена аллюра.

— Лучше тебе хорошенько поостеречься в том, как ты оживляешь свой вечерок. Проблемы — это тебе не шуточки и не игры для людей, которые приходят к тебе, если они только не являются сами высоко возвысившимися, а тогда они и сами — мессии. Тебе даются ответы, поэтому изволь их высказывать. Попробуй эту чушь с “попался” — и ты увидишь, как быстро толпа может сжечь человека на костре.

Я гордо выпрямился.

— Искатель, ты приходишь ко мне и ищешь ответа, и да будет дан тебе ответ. Золотое правило не действует. Как тебе понравится встретиться с мазохистом, который поступал бы с другими так, как он хотел бы, чтобы поступали с ним? Или с поклонником Крокодильего Бога, который жаждет заживо быть брошенным в омут? Даже Самаритянин, с которого все началось, — что заставило его думать, что человек, которого он нашел лежащим у дороги, хочет, чтобы ему на раны лили масло? Что, если этот человек использовал эти тихие минуты, чтобы исцелить себя духовно, наслаждаясь брошенным ему вызовом?

Для меня то, что я говорил, звучало убедительно.

— Даже если заменить правило на: ПОСТУПАЙ С ДРУГИМИ ТАК, КАК ОНИ ХОТЯТ, ЧТОБЬ! С НИМИ ПОСТУПАЛИ, мы не сможем знать, как кто-то, кроме нас самих, хочет, чтобы с ними поступали. Так что правило звучит, если применять его честно, следующим образом:

ПОСТУПАЙ С ДРУГИМИ ТАК, КАК ТЕБЕ ПОИСТИНЕ ХОЧЕТСЯ ПОСТУПАТЬ С ДРУГИМИ, Встречай мазохиста этим правилом, и тебе не придется стегать его кнутом только потому, что ему так хочется. А так же от тебя не потребуется бросать того поклонника крокодилам. — Я взглянул на него. — Слишком многословно?

— Как всегда, Ричард, ты потеряешь 90% своих слушателей, если не научишься сокращали”!

— Ну и что плохого в потере 90% моих слушателей, Дон? Что плохого в том, чтобы потерять всех моих слушателей? Я знаю то, что знаю, и говорю то, что говорю! А если это плохо, тогда это просто слишком плохо. Прогулка на самолете — три доллара наличными!

— Знаешь что?— Шимода встал, отряхивая свои синие джинсы от соломы.

— Что?— спросил я обидчиво.

— Чертовски расстроен.

Дональд Шимода взглянул на меня со своей мимолетной улыбкой.

— Привыкай, — сказал он.

Наконец я разыскал полдюжины нужных мне болтов и направился с ними назад к прилавку, где стоял владелец магазина и играла тихая музыка. “Зеленые рукава”. Эта мелодия для меня постоянно была напоминанием о счастье с самого детства. Сейчас ее исполняли на лютне, она звучала из какого-то скрытого проигрывателя... Странно услышать эту мелодию в городишке с населением в 400 человек.

Оказалось все-таки, что это странно и для Хейворда, потому что это был никакой не проигрыватель. Владелец сидел на деревянном табурете и слушал, прислонясь к прилавку, как мессия играет мелодию на дешевой шестиструнной гитаре, снятой с полки. Это была чудесная музыка, и я стоял тихо, платя свои 73 цента, снова зачарованный ею. Может, виной тому было чуть металлическое звучание дешевого инструмента, но в ней был какой-то смутный отзвук Англии прошлых веков.

— Дональд, это прекрасно! Я и не знал, что ты умеешь играть на гитаре!

— Неужели? Тогда представь себе, как кто-нибудь подходит к Иисусу и протягивает ему гитару, а тот сказал бы ему: “Я не умею играть на этом”. Неужели бы он сказал такое?

Шимода положил гитару на место и вышел вместе со мной на солнечный свет.

— Или кто-нибудь проходил бы мимо, говоря по-русски или по-итальянски, что ты думаешь, какой-нибудь Мастер, стоящий своей ауры, не знал бы, что он говорит? Или если бы ему нужно было починить дизельный трактор, или управлять самолетом, — он не смог бы этого сделать?

— Так ты что, знаешь все?

— Конечно, и ты тоже. Я просто знаю, что я знаю все.

— И я мог бы так же играть на гитаре?

— Нет, у тебя был бы свой собственный стиль, отличный от моего.

— Как я могу сделать это?— Я не собирался бежать назад и покупать гитару, мне просто было любопытно.

— Просто откажись от всех запретов и ограничений, а также от веры в то, что ты не умеешь играть. Дотронься до вещи так, словно она часть твоей жизни, и так оно и есть. Знай, что для тебя играть хорошо — это нормально, и позволь своему подсознательному “я” взять верх над пальцами, и играй.

Я где-то читал об этом, о гипнотическом обучении, где ученикам говорят, что они мастера искусства, и они играют, рисуют и пишут, как мастера искусства.

— Дон, трудно отказаться от знания того, что я не умею играть на гитаре.

— Тогда тебе трудно будет играть на гитаре. У тебя на это уйдут годы практики, прежде чем ты позволишь себе делать это правильно, прежде чем твой высокосознательный ум скажет тебе, что ты страдал достаточно и заработал право играть хорошо.

— Почему же мне не нужно было долго учиться, чтобы научиться летать? А ведь предполагается, что это трудно, но я схватывал все на лету.

— Ты хотел летать?

— Ничего другого я не хотел! Больше всего на свете! Я смотрел вниз на облака и на утренние дымки, поднимающиеся прямо вверх, в тишину, и я мог видеть... О, я понял. Ты хочешь сказать, что я никогда не чувствовал того же в отношении гитары, так ведь? И это пронизывающее меня ощущение говорит мне, Дон, что именно так ты и научился летать. Ты просто однажды забрался в кабину Тревл Эйр и повел его. Хотя раньше ты никогда не бывал в самолете.

— Надо же, да ты интуитивен!

— Ты ведь не проходил испытаний для получения лицензии? Нет, подожди. У тебя даже лицензии нет, правда? Обычной летной лицензии?

Он посмотрел на меня, с каким-то намеком на улыбку, словно я подначивал его показать мне лицензию, а он знал, что может ее показать.

— Ты имеешь в виду такой листок бумаги, Ричард? Что-то вроде прав?

— Да, листок бумаги,

Он не полез в карман и не стал вытаскивать бумажник. Он просто открыл свою правую ладонь, и там была лицензия. Словно он ее так и носил всегда, ожидая, что я задам этот вопрос. Она не была выцветшей или помятой, даже не бь1ла сложена пополам, и я подумал, что десятью секундами раньше ее вообще не существовало в природе.

Но я взял ее и рассмотрел. Это было официальное летное удостоверение с печатью Министерства транспорта и — Дональд Уильям Шимода, адрес в Индиане, имеющий право водить гражданские самолеты, — одно- и многоместные, грузовые и планеры.

— А на вождение амфибии и вертолета у тебя нет прав?

— Будут, если понадобится, — сказал он так загадочно, что я расхохотался раньше, чем он. Человек, подметавший тротуар перед Международным Бюро Урожая, посмотрел на нас и тоже улыбнулся.

— А как же я?— сказал я. — Мне нужны права транспортного летчика.

— Тебе придется подделывать свои собственные лицензии, — сказал он.

В радиобеседе Джеффа Сайка я увидел Дональда Шимоду таким, каким никогда не видел его прежде. Шоу начиналось в 9 вечера и должно было продолжаться до полуночи в комнатушке не больше часовой мастерской, где все стены были увешаны циферблатами, полками с катушками коммерческих передач и везде блестели какие-то кнопки и рукоятки.

Сайк начал передачу с вопроса, есть ли что-нибудь незаконное в том, чтобы летать по стране на старинном самолете и катать пассажиров.

Ответ на это такой: нет, в полетах по стране нет ничего незаконного, потому что самолеты инспектируются так же тщательно, как и любой реактивный транспорт. Они безопаснее и мощнее большинства современных самолетов этого класса, и все, что нужно, — это права на вождение и разрешение владельца участка. Но Шимода сказал совсем иное.

— Никто не может, Джефф, помешать нам делать то, что мы хотим, — сказал он.

Что ж, это верно, но это не та тактика, которая требуется, когда беседуешь с радиоаудиторией, которой интересно узнать, что происходит с летающими по стране самолетами. Минуту спустя после того, как он это сказал, на столе у Сайка зажглась лампочка прямого телефона.

— У нас вызов на первой линии, — сказал Сайк. — Говорите, мадам.

—- Я на линии?

— Да, мадам, вы на линии, и ваш гость — мистер Дональд Шимода, пилот. Говорите, вы на линии.

— Так вот, я хотела бы сказать этому парню, что не каждый должен делать то, что ему хочется делать, и что некоторым людям приходится зарабатывать себе на жизнь и иметь немножко больше ответственности, чем летать повсюду и устраивать карнавалы.

— Люди, которые работают, чтобы зарабатывать себе на жизнь, делают то, что они хотят, то, что им больше всего хочется делать, — сказал Шимода. — Точно так же, как люди, которые зарабатывают свой хлеб играючи...

— В писании сказано: “Потом и кровью будешь зарабатывать свой хлеб и в печали будешь есть его”.

— Мы свободны делать и это, если хотим.

— Делай то, что можешь! Мне так надоели люди, подобные вам, которые говорят: делай то, что хочешь, делай то, что хочешь! Вы позволите всем одичать, и они разрушат мир. Посмотрите, что происходит с природой, с реками и океанами!

Она вь1двинула ему пятьдесят различных доводов для ответа, и он все их отверг.

— Если мир разрушится, о'кей, — сказал он. — Существуют 50 миллионов других миров, из которых мы можем выбирать и создавать. Пока людям нужны будут планеты, у них будут планеты, на которых можно будет жить.

— Все о'кей, не так ли?— сказал голос в телефоне, — В этом мире нет зла и нет греха вокруг нас? Вас это не беспокоит, не правда ли?

— Не о чем беспокоиться, мадам. Мы видим всего лишь одно маленькое пятнышко целого, которое есть жизнь, и эта одна крохотная частичка — обман. Все сбалансировано, и никто не страдает, никто не умирает без их согласия. Никто не делает того, чего не хочет. Нет добра и нет зла вне того, что делает нас счастливыми и что делает нас несчастными.

Ничего из сказанного не делало леди из телефона сколько-нибудь более покладистой.

— Откуда вы знаете все, что говорите? Откуда вы знаете, что то, о чем вы говорите, — верно?!

— А я не знаю, что это верно, — сказал Шимода. — Я верю в это, потому что верить во все это — весело.

Я закрыл глаза. Он мог бы сказать, что испытал это, и это действует... исцеления, чудеса, практическая жизнь, которая сделала его мышление верным и работающим. Но он не сказал этого. Почему?

Причина бь1ла. Глаза мои полузакрыты, почти вся комната тонула в сером полумраке, только расплывчатый пушистый силуэт Шимоды, наклонившегося к микрофону, выделялся в пятне несильной лампы. Он говорил все это напрямик, не предлагая никакого выбора, не делая никаких попыток помочь бедным слушателям понять.

— Всякий, кто хоть что-нибудь дал миру, бь1л божественно эгоистичной душой, живя ради своих лучших интересов. Исключений нет.

Следующим, по мере того, как шла передача, позвонил мужчина.

— Эгоистичным? Мистер, вы знаете, что такое Антихрист?

На секунду Шимода улыбнулся и расслабился. Было похоже, что он знает спрашивающего лично.

— Может быть, вы скажете мне?— спросил он.

— Христос сказал, что мы должны жить ради своих ближних. Антихрист говорит, чтобы мы были эгоистичны, жили для себя, а остальные пусть катятся к черту.

— Или к Богу, или куда-нибудь еще, куда захотят. Как вы думаете, что бы тогда случилось?

— Мистер, вы очень опасны, вы знаете это? Если все, наслушавшись вас, начнут делать что хотят? Что тогда, по-вашему, случится?

— Я думаю, что, возможно, это была бы самая счастливая планета в этой части Галактики, — сказал Дональд.

— Я не уверен, мистер, что мне бы хотелось, чтобы мои дети слышали это — то, что вы говорите.

— А что хотят услышать ваши дети?

— Если мы свободны делать все, что нам хочется, тогда я волен выйти в поле со своим дробовиком и разрядить его в вашу глупую голову!

— Конечно, вы вольны сделать это.

Не следовало поступать таким образом; он мог бы сказать то же самое иначе, никого не выводя из себя.

Сквозь меня просачивалось и просачивалось то же самое чувство, что и в Трое, когда толпа сорвалась с места и окружила его. Настало время, явно настало для нас время двигаться дальше.

Там, в студии, справочник мне не помогал.

Джефф Сайк сказал всем, кто мы такие, и что наши самолеты приземлились на поле Джона Томаса у шоссе номер 41, и что ночью мы спим Под крылом самолета.

Я чувствовал эти волны гнева, исходящие от людей, опасающихся за мораль своих детей, за будущее американского образа жизни, и ни то, ни другое не делало меня счастливым. Оставалось еще полчаса времени программы, а дела шли все хуже и хуже.

— Знаете ли, мистер, я думаю, вы — обманщик! — сказал очередной позвонивший.

— Конечно, я обманщик! Все мы в целом мире обманщики — все мы притворяемся чем-то, чем не являемся. Мы ведь вовсе не тела, передвигающиеся по Земле, не атомы и не молекулы. Мы неубиваемые, неразрушимые идеи Сущего, как бы сильно мы ни верили в смерть...

Он бы сам был первым, кто напомнил бы мне, что я волен уйти, если мне не нравилось то, что он говорит, и он бы рассмеялся над моими страхами перед жаждущей линча толпой с факелами у самолетов.

— Помнишь, что ты сказал, когда узнал о моей проблеме, — что никто не станет слушать, независимо от того, сколько бы я ни совершил чудес?

— Нет.

— А ты помнишь тот день, Ричард?

— Да, я помню тот день. Ты выглядел таким одиноким, как-то неожиданно. Я не помню, что я сказал.

— Ты сказал, что если я зависим от того, интересует ли людей то, что я говорю, — это значит, что мое счастье зависит от кого-то другого. Вот чему я пришел сюда научиться: неважно, есть у меня общение или нет. Я выбрал всю эту жизнь, чтобы поделиться с кем-нибудь тем, как устроен мир, и я точно так же мог бы избрать его, чтобы вообще ничего не сказать. Сущему не нужен я, Ричард, чтобы рассказать кому-то, как оно действует.

— Это само собой разумеется, Дон, сказать это тебе я мог бы давным-давно.

— Благодарю покорно, я нашел то, ради чего прожил эту жизнь, я закончил работу целой жизни, а он говорит: “Это само собой разумеется, Дон!”

Он смеялся, но одновременно был печален, и на этот раз я не понимал, почему.

Прошло несколько тысячных долей секунды, чтобы бросить канистру и спрыгнуть с крыла, прежде чем я понял, что Дональда Шимоду застрелили, еще секунда, и я бегу. Это было похоже на любительский фильм. Человек с ружьем убегал прочь вместе с остальными, следом я, так близко, что мог бы достать его саблей. Теперь я помню, что он меня не интересовал. Я не был ни взбешен, ни поражен, ни испуган. Единственное, что имело значение, — как можно скорее добраться до кабины Тревл Эйра и поговорить с моим другом.

Было похоже на то, что в него попала бомба. Левая половина его тела была сплошь кожа, тряпки, мясо и кровь, сочащаяся из массы чего-то алого. Его голова ударилась о зажигание в правом нижнем углу приборной доски, и я подумал, что если бы он пристегивался ремнями, его бы так не отбросило.

— Дон, ты в порядке?— Идиотские слова. Он открыл глаза и улыбнулся. Его собственная кровь забрызгала ему все лицо.

— Ричард, как все это выглядит?

Я почувствовал огромное облегчение, услышав, что он разговаривает. Раз он может говорить, раз он думает, значит, все будет в порядке.

— Ну что ж, дружище, если бы я не знал, кто ты такой, я бы сказал, что ты попал в серьезную историю.

Он не шевельнулся, только двинул чуть-чуть головой, и я вдруг испугался, больше его неподвижности, чем от этого месива и крови.

— Я не думал, что у тебя есть враги.

— У меня их нет. Это был... друг. Лучше, чем если... какой-нибудь бедняга... возненавидевший меня—навлек бы... всякие беды... в свою жизнь... убивая меня.

Сиденье и боковые борта кабины были залиты кровью. Трудненько потом будет очистить Тревл Эйр, хотя сам самолет не был сильно поврежден.

— Это должно было случиться, Дон?

— Нет, — слабо ответил он, едва дыша. — Но я думаю... мне нравится... драма...

— Что ж, давай приниматься за дело! Исцели себя! С этой толпой, которая направляется сюда, у нас будет масса хлопот с полетами!

Но пока я подбадривал его шутками, мой друг Дональд Шимода, несмотря на свое знание и понимание реальности, преодолел последний дюйм до приборной доски и умер.

В ушах у меня шумело. Мир опрокинулся, и я соскользнул с борта разорванного фюзеляжа в мокрую красную траву. Было такое ощущение, что вес Справочника в моем кармане перетянул меня на бок, и, когда я стукнулся о землю, он выскользнул оттуда, и ветер медленно зашуршал его страницами. Неужто это кончается, думал я. Неужто все, что говорил Учитель, — это всего лишь слова, не могущие спасти его от первого же нападения какой-то бешеной собаки на фермерском поле?

Мне пришлось прочесть трижды, прежде чем я смог поверить словам на странице: ВСЕ В ЭТОЙ КНИГЕ МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ ОШИБКОЙ.

К осени вместе с теплым воздухом я улетал на юг. Хороших полей бь1ло мало, но с каждым днем толпы становились все больше, и в эти дни все больше людей останавливалось поговорить и поджарить еду на моем костре. Временами кто-нибудь, кто в действительности не был так уж и болен, говорил, что чувствует себя лучше от разговора, и на следующий день люди как-то странно поглядывали на меня, придвигаясь ближе, любопытствуя. Чаще всего я быстро улетал прочь.

Никаких чудес не происходило, хотя мой Флит работал лучше, чем когда бы то ни было, и на меньшем количестве бензина. У него совсем перестало подтекать масло, не стало мертвых насекомых на его пропеллере и ветровом стекле. Несомненно, воздух стал холоднее, а может, эти маленькие твари стали хитрее и научились увертываться.

Однажды вечером в конце октября, после того, как я испугался и улетел от толпы из какого-то городка в штате Миссисипи, я приземлился на пустом поле, как раз достаточном, чтобы посадить Флита. И снова, прежде чем заснуть, я мысленно вернулся к тому последнему моменту... Почему он умер? Для этого не было никакой причины. Если то, что он сказал, было верно...

—ДОН!

Он медленно встал, повернулся ко мне лицом, улыбаясь моей печали и моей радости.

— Привет, друг, — сказал он.

Я не мог смотреть из-за слез. Смерти нет, смерти вовсе нет, а этот человек был моим другом.

— Дональд, ТЫ ЖИВ! Что ты пытаешься сделать? Я подбежал и распростер руки, обнимая его, и он был

реальным. Я мог ощущать кожу его летной куртки, сжимать

его руки под этой кожей.

— Привет, — сказал он. — Не против? Что я пытаюсь сделать — так это залатать вот эту дыру, вот тут.

Я был рад его видеть, ничего не казалось невозможным.

— Битуратом с перкалем?— сказал я. — Битуратом с перкалем ты пытаешься прикрепить?... Так ты этого не сделаешь. ТЫ ЖЕ ПРЕКРАСНО ВИДИШЬ, ЧТО ЭТО УЖЕ СДЕЛАНО!... — И, говоря эти слова, я провел рукой, словно экраном, перед рваной окровавленной дырой, и, когда моя рука прошла мимо, дыра исчезла. Был просто чистый, выкрашенный до зеркального блеска борт самолета, и никакого шва — от носа до хвоста.

— Значит, ты так это делаешь! — сказал он. В темных глазах его светилась гордость за глупого ученика, который научился, наконец-то, творить реальность силой воображения. Я не находил это странным, во сне работа делается именно таким образом.

Неподалеку от крыла горел утренний костерок, над ним висела сковорода.

— Дон, ты что-то стряпаешь? Ты знаешь, я никогда не видел, чтобы ты что-нибудь готовил. Что это у тебя?

— Лепешки, — сказал он без всякого выражения. — Еще одна последняя вещь, которую я хочу сделать для тебя в этой жизни, — это показать тебе, как это делается.

Он отрезал два куска перочинным ножом и протянул один мне. Даже сейчас, когда я пишу, я все еще ощущаю аромат... аромат опилок и старого канцелярского клея, разогретого на сале.

— Ну как?— сказал он.

— Дон...

— Месть фантома, — усмехнулся он. — Я сделал это из штукатурки. — Он положил свою часть обратно на сковородку, — Чтобы напомнить тебе, что если ты когда-нибудь вздумаешь их обучать, делай это своим знанием, а н“" своими лепешками, 0'кей?

— Нет! Любишь меня — люби и мои лепешки! Это же хлеб насущный, Дон!

— Очень хорошо. Но я гарантирую, твой первый ужин с кем-нибудь станет твоим последним, если ты накормишь их этой гадостью,

Мы посмеялись и затихли, и я смотрел на него молча.

— Дон, у тебя все в порядке, да?

— Ты полагаешь, что я умер? Ну же, Ричард!

— А это не сон? Я не забуду, что тебя сейчас вижу?

— Нет, это сон. Это другое пространство-время — то есть это сон для любого здравомыслящего жителя Земли, которым ты будешь еще некоторое время. Но ты будешь помнить, и это изменит твое мышление и твою жизнь.

— Я увижу тебя снова? Ты вернешься?

— Думаю, что нет. Я хочу проникнуть за пределы времени и пространства. В действительности-то я уже проник, но существует эта связь между нами, между тобой и мной и другими из нашей семьи. Если ты застрянешь на какой-нибудь проблеме, держи ее в голове и ложись с ней спать, и мы встретимся здесь, у самолета и поговорим о ней, если хочешь.

— Дон...

—Что?

— Почему ружье? Почему это случилось? Я не вижу никакой силы и славы в том, чтобы позволять стрелять себе в сердце из ружья.

Он сел на траву возле крыла.

— Поскольку я не был Мессией с первой страницы, Ричард, мне не нужно было никому ничего доказывать. А поскольку тебе нужна практика в том, чтобы ты не опьянялся внешностью и не печалился из-за нее, — добавил он с силой, — ты мог бы использовать какую-нибудь окровавленную внешность для своего обучения. А для меня это тоже развлечение. Умирание подобно нырянию в глубокое озеро жарким днем. Возникает шок от резкого холода, на секунду боль от этого, и затем приятие — это плавание в реальности. Но после столь многих повторений даже шок смягчается.

Шло время, он встал.

— Очень немногим людям интересно то, что ты можешь им сказать, Ричард, но это не важно. Помни, качество Мастера не определяется размерами толпы его учеников.

— Дон, я попытаюсь, обещаю. Но я сбегу навсегда, как только перестану получать удовольствие от работы!

Никто не дотрагивался до Тревл Эйра, но его пропеллер вдруг завертелся, мотор выпустил голубой дымок, и пустое его звучание наполнило луг.

— Обещание принято, но... — он взглянул и улыбнулся, как будто не понимая меня.

— Принято, но что? Скажи. Словами. Скажи мне, Что не так?

— Тебе не нравятся толпы, — сказал он.

— Да, меня не тянет, мне нравится разговаривать и обмениваться идеями, но давление, поклонение, через которое ты прошел, и зависимость... Я надеюсь, ты не просишь меня... Считай, что я уже убежал...

— В книге?

— Почему нет?

— Ну, извини, — сказал он. — Вот оно как. Я этого не знал.

Он ступил на нижнее крыло самолета, а оттуда в кабину.

— Ну пока, увидимся. Держись тут и все такое. Не позволяй доставать себя. Ты уверен, что не хочешь об этом писать?

— Никогда, — сказал я. — Никогда ни слова.

Он пожал плечами и натянул летные перчатки, нашел рукоятку газа, и грохот мотора взорвался и завертелся вокруг меня, пока я не проснулся под крылом Флита, а эхо сна еще стояло у меня в ушах.

Я был один, — я и мир.

В поле было так тихо, как бывает тих зелено-осенний снег на рассвете. А затем, просто так, для развлечения, еще не совсем проснувшись, я дотянулся до своего дневника и начал писать, один в мире из почти пяти миллиардов других мессий, о своем друге:

Жил-был Учитель, который пришел на землю, родившись в святой земле Индиане...